Всеволод Соловьев - Изгнанник

Сергей, увидя брата, обнял его и поцеловал, но Николай сразу почувствовал, что это не прежнее братское объятие, и для него уже не оставалось сомнения в том, что Сергей все знает. Он невольно опустил глаза и побледнел, отвечая на его приветствие…

Весь день и вот теперь, подъезжая к дому графини Натасовой, он испытывал ощущение преступника, окруженного сыщиками и знающего, что ему уже нет возможности скрыться, что ему предстоит допрос.

Едва сдерживая в себе бешенство, он думал или, вернее, не думал, а чувствовал, что он никого не впустит в свой внутренний мир, в свои муки, что эти муки — его, и он должен сам бороться с ними.

Пуще же всего в нем говорило сознание необходимости отстранять от всего этого Наташу, не допустить, чтобы их общего несчастия грубо касались холодные, чужие руки. Ведь он не может объяснить правду этим судьям так, чтобы они ее поняли. Ложь возмущала его гордую природу, но он видел, что надо будет лгать, лгать и лгать. Ему становилось невыносимо и душно. Совсем измученный и озлобленный, вошел он к старой графине.

Она встретила его как-то натянуто, и он, конечно, заметил это…

— Пойдем, Nikolas, ко мне! — таинственно сказала она.

«Ко мне» — значило в маленькую уютную комнату, куда обыкновенно она редко даже кого из родственников впускала и где решались только самые серьезные вопросы.

Он молча последовал за нею.

«Боже мой! Эти подготовления, эти подходы!» — раздражительно думал он.

Но она на этот раз, проникнутая все тем же убеждением, что упущение времени смерти подобно, ни к каким подходам не обратилась и начала с самой сути.

— Была у меня сегодня несчастная Мари, — сказала она строгим голосом.

— Несчастная Мари! — уныло повторил он, и тоска и страдание изобразились на лице его. — Если вы ее так называете — значит, верно, она сказала вам, что я причиной ее несчастья… Но, ma tante, вы сами не раз говорили, что трудно быть судьей между мужем и женою…

— Да, да, — протянула она, обдавая его своим пристальным и загоревшимся взглядом, — между мужем и женою судить трудно и не следует, да это я сама всегда говорила, но до известной степени, Nikolas!..

Она будто спохватилась и добавила: «До известной степени, Николай Владимирович…»

Но он не заметил этого. Бледное лицо его как бы совсем застыло. Он изо всех сил старался казаться спокойным, и только нервная дрожь, пробегавшая по его телу, выдавала его волнение. Он проговорил глухим голосом:

— Вы звали меня, и вот я у вас… но мне кажется, что это напрасно. Нам лучше было бы не объясняться… право, это бесполезно…

Графиня вспыхнула.

— Не напрасно и не бесполезно! — резко сказала она. — Я не могу так этого оставить… Вы забываете, что Мари мне племянница, самая близкая, родная, что я ее воспитывала…

— Но мне ведь Мари — жена… не забудьте и вы этого…

— Нет, я этого не забываю, а вот вы так точно забыли… да, забыли, в том все и дело! Я почитала вас примерным мужем и радовалась на счастье ваше с Мари…

— Никогда не было этого счастья! — невольно, почти бессознательно, прошептал он свою мысль.

Графиня всплеснула руками.

— А, так вот!.. Что вы сказали? Никогда не было счастья?! Вы ею недовольны… вы ее не любите… так ведь об этом, сударь, раньше нужно было думать. Вас не обманом на ней женили, вас никто не ловил… Вспомните, вы клялись мне, да, клялись, что любите Мари пуще всего на свете, что век будете ей самым верным мужем!..

Николай пришел в себя и грустно опустил голову.

— Да, это правда! — сказал он с глубоким вздохом.

— То-то, что правда! Так за что же вы ее измучили… За что вы ее обманываете?..

— Я еще раз просил бы вас прекратить этот разговор, — сказал Николай. — Если Мари пришла к какому-нибудь решению, пусть она сама скажет мне — и я постараюсь исполнить ее волю… Я же со своей стороны, ни в чем, ни в чем не виню ее…

Графиня была так взволнована, что не обратила внимания на смысл этих слов.

— Еще бы ты винил ее! — вдруг забывая и «вы» и «Николай Владимирович», воскликнула она. — Тебе-то уж, батюшка, винить ее совсем не в чем! Такой жены поискать во всем свете — не найдешь. Да на нее только удивляться надо — молода, хороша, а живет будто монахиня, об удовольствиях и не думает, вся в тебе да в сыне. В чем же тебе обвинять ее?

Николай сам не заметил, как горько усмехнулся при этих словах. Но заметила это графиня и вспыхнула.

— Что за мефистофельские усмешки? Да где же это глаза мои были? Ведь я все тебя за доброго и хорошего человека считала, и только теперь вот, сегодня, сейчас вижу, каков ты!..