- Господин без памяти, - шепнула за спиной Полагья.
- Кто его привёз? - взяла над собой власть Евфимия.
- Великокняжьи люди, кто ж ещё? Разобрала постель. Велела положить. Накрыла… Он без памяти, - повторила шёпотом сенная девушка.
- Позови лекаря с Подола. Немца.
- Спит, поди-ка?
- Разбуди. Полагья удалилась.
Час ли, два ли минуло? Оконце исподволь заголубело. Евфимия стояла на коленях у одра, прислонясь ланитой к батюшкину плечу. Он так же молча тяжело дышал. Потом вдруг молвил:
- Не гляди на беззенотного. Дочь встрепенулась.
- Батюшка!
Он молвил явно через силу:
- На Житничьем дворе Витовтовны… В пору б не опускали… В избе простёрли кровью крашенный ковёр… Два ката… Я видел, как вострили нож… Один вострил, другой стелил ковёр… Засим меня пояли и хотели поврещи… Боролся с ними крепко… Кликнули помогу… Повергли и связали ужищем… С печи достали доску, возложили мне на грудь… Два ката сели, не могли сдержать… Иные два внесли другую доску, придавили плечи, грудь трещала… Кат при ноже ударил в око, испрокудил щёку, затем изъял зеницу… Как мозг в затылке выскребают… Когда изъял другую, я умер… И вот - жив! Чуть жив ещё…
- О, батюшка! - воскликнула Евфимия. - Ты будешь жить. Я стану обихаживать, обласкивать тебя до конца дней.
Боярин не ответил, набирался духу, призывал силы, потом сказал:
- Мужайся. Конец мой - вот он! Так и не увижу тебя больше. Последнее, что видел, - нож ослепительный. Неотвратимый при моём бессилье… Я умираю.
- Батюшка, ты не умрёшь! - кричала Всеволожа.
- Кровь горит внутри, - стонал боярин. - А-а, это возбуяние, зараза… от грязного ножа. Я умираю… всё мутится… отвори окно…
Евфимия, шагнув к оконцу, приотворила створки, вернулась, а у Ивана Дмитрича нижняя челюсть отвалилась, рот разинулся безвольно, рука обвисла…
Осиротевшая узрела, как над отцовым телом, словно над землёй в позднеосенний утренник, восходит лёгкой дымкой испаренье. Как ветерком дохнуло мимо её и унеслось в окно. Не из окна был ветерок, а из одрины. Приотворенные наружу створки, показалось, ещё больше распахнулись вширь.
Вошёл с Полагьей лекарь Ерёменко, по-немецки Герман. Заглянул в пустые очи боярина, чуть побелел лицом. Сжал в пальцах вислое запястье, отпустил.
- Боярин Иоанн есть мёртв.
Немец уже ушёл, а домочадцы ещё долго оттаскивали дочь от мёртвого отца.
Всеволожа в одиночестве бродила по саду. Сбылось недавнее пророчество Корнилия: она осталась круглой сиротой. Спустя день после похорон явился к ней старший великокняжеский дьяк Фёдор Беда, предъявил государеву грамоту. «По Божьей воле, - читала она, - и по нашей любови, Божьей милостью, се яз князь великий Василий Васильевич, московский и новгородский, и ростовский, и пермский, и иных…» Далее, продираясь сквозь велеречие древних могучих словес «понеже», «обаче», «юже», Евфимия уразумела, что за вину отца имение его и родовое, и пожалованное, изымается в казну. Под грамотой синела печать Василиуса: всадник с копьём, находящемся в покойном положении остриём вверх. Боярышня спросила дьяка, когда хоромы покидать. Он определил урочный день: спустя седмицу. Стало быть, нынче, в четверток, придут чужие люди и заколотят двери. Рухлядь и ценности разрешено взять лишь ей принадлежащие.
Боярышня припомнила, как в детстве гостила у своей сестрицы Анисий, вдовы князя Андрея Серпуховского, умершего от язвы. По молодости он не изготовил завещания. И весь его удел нечаянная смерть передала в великокняжеские руки. Вдове остались дом в Кремле и две деревни на кормление до истеченья живота. Не стыдно, не позорно, с честью отнималось у княгини мужнее добро. Однако и она крушилась при прощании с серпуховской усадьбой. Об руку с отроковицею-сестрой и дитятком-дочкой Анисья прохаживалась в засени дерев и грустно напевала тихие слова, упомненные юной Всеволожей, как заученные. Потом боярышня многожды возвращалась мыслями к тому вечеру, мурлыча полюбившийся распев. Однако пропевать всю песню не было причин. Судьба её не нудила прощаться с насиженным гнездом. Теперь же изгнанная из родного дома пела, не опасаясь быть подслушанной, не пряча маленького голоса:
Ты прощай, мой прекрасный рай!
Оставайся, зелёный сад!
Больше мне, молодешеньке,
Не бывать да не хаживать,
Во саду-то не гуливать.
На лужайках не сиживать
Ни пригожей девицею,
Ни честною невестою,
Ни часком, ни урывочком,
Ни гостевой минуточкой…
Ты прощай, мой прекрасный рай,
В руки алчные отданный,
Из хозяйских в холопские…
Не увянь, мой прекрасный рай,
Без души испрокуженный
Да без сердца истоптанный
Тиуном-греховодником,
Злой, лихой молодицею…
Читать дальше