Софря молвил:
- Кострома.
Доставленную возвели под руки на высочайшее крыльцо.
Нагаечники гнали любопытных прочь.
Бревенчатый дворец под луковичными закоморами был сказочен и пах сосной.
В сенях в длинной до пят ферязи, отороченной кружевами, стоял князь. При входе Всеволожи он изрёк кому-то:
- Славно Олфёр Савёлов спроворил дельце!
Тихо было произнесено, однако слышно. Полонённая обратилась к князю:
- Что за нужда, Васёныш, в похищении моём, столь хитром?
Второе падение с трона. «Не изменяй мне в злосчастии!» Затворник Макарий. В Орду или в небытие? Нечаянная кончина.
- Ну, чуть созорничал… Офима!.. Вспомни, как жука впустил тебе в рукав. Ещё твой батюшка, боярин Иоанн, стебнул меня указкой… Ну, не серчай! Всё объясню…
Василий Юрьич проводил похищенницу к самой бане, где костромские мамушки оттёрли и отпарили московскую боярышню от тягот грязного пути.
День стал вечораться, когда опрянутую путешественницу честь честью усадили за длиннющий стол, накрытый для вечерней трапезы. Вошёл Васёныш, растворил оконницу, впустил в столовую палату закат и яблоневый воздух. Блюдники бесшумно возникали, исчезали. Князь с боярышней сидели за столом одни.
- Сама бы нипочём не согласилась скрыться под моим крылом, - оправдывал свой дерзостный поступок Василий Юрьич. - А ведь мне ведомо, - он предложил гостье почки заячьи на вертеле, она не приняла. - …мне ведомо, что ястребица Софья, дщерь Витовтова, ох как нацелила в тебя свой коготь! - Он подал рябчиковый студень, она отвергла. - Ну кто ж, кроме меня, твоя опора в сей ненастный час, скажи на милость? - спросил он. - Не хочешь дичи, так отведай кундумцов, - князь придвинул вареники с говядиной в подливе, Евфимия отставила. - Ты рассуди, - продолжил он, - Василиус - кровавый головник твоего батюшки. Иван Можайский многожды оглянется, пока мизинцем шевельнёт. Вася, внук Голтяихи, женился и замумрился в своём Боровске. Мне, только мне доверил бы Иван Дмитрич твою судьбу, когда б хоть как-нибудь сумел донесть до нас свою отцову волю… Не желаешь кундумцов? Предпочитаешь дбиво? - князь повелел внести молочную еду. - Возьми губчатый сыр, - потчевал он творожной массой, сбитой со сметаной. - И это не по нраву? А вот ельцы разного вида, - указал он на фигурное печенье. - Вот шишки, - предложил сладкие круглые булочки. - Ты отчего не пьёшь медок? Есть и с мускатом, и с гвоздикой. Больше по нраву ягодный? Ах, тоже не по нраву? Поешь мазуни, - подал он сладкую массу из редьки с патокой. - Голодная встаёшь из-за стола? Офимушка! Ведь ты одна. Как перст, одна! Доверься же заботе любящего. Я не так плох, ей-Богу! Согласись, Офима, стать моей княгиней!
- Сии глаголы, - молвила Евфимия, - не мне бы слушать, а племяннице Устинье. Ждёт не дождётся обручённая твоей женитвы. Не будь презренным обманилой!
Косой заметно побледнел.
- Офима! На мне тягчайший грех, да только не обманство. Устинье ведомо, чей образ ношу в душе. Она смирилась. Её любовь без гордости. Лишь волею наших отцов нарёк я нелюбимую невестой. И не набрался силы сдержать слово.
Оба почти рост в рост стояли, глядя друг на друга, Василий Юрьич с мольбой, Евфимия с холодным гневом. Об их последней встрече в Набережных сенях мельком, когда он убивал, она была случайной очевидицей, нынче - ни полслова. Он, правда, обронил намёком про «тягчайший грех», она смолчала.
- Коли добра желаешь, - заговорила Всеволожа, - отпусти. И я забуду твою погрубину. Прошу не колымагу, не кареть - хорошего коня. Людей не надо, ускачу одна. Сама себе найду заступу.
- Где? В ком? - нахмурился Косой.
- В Твери, в монастыре, у инокинь, моих сестёр. Помнишь вдовых княгинь, тверскую и серпуховскую?
- Ужель мать Усти, Анисия, постриглась? - спросил Косой. Евфимия кивнула. - Ты тоже… наденешь куколь? - ужаснулся князь. Она поникла. Василий Юрьич распростёр руки, стал, как крест. - Не отпущу! - Боярышня вздохнула, покачала головой. - Пути не безопасны нынче, - объяснил он. - Василиус послал литвина Патрикеича с великой ратью к Костроме. Хочет сломить меня и брата. Забыл Клязьму! Вот вернёмся на Москву, сама решишь свою судьбу.
- Вернёшься ли? - засомневалась Всеволожа. - Хвалишься допрежь победы? Кто на похвальбе ходит, посрамлён бывает.
Косой принял смиренный вид.
- Твои слова всегда - хоть прямиком в Евангелие, мои же и в татарский Пролог не годны.
- Дозволь пойти на опочив, - предприняла попытку обойти его Евфимия. - Неможется с дороги.
Читать дальше