Вадим Полуян - Ослепительный нож

Два подсвечника освещали сумрачную палату с маленькими оконцами. Иконостас прикрывала задёрнутая завеса, снизу тафтяная, сверху кисейная. Всеволожа стояла, творя про себя молитвы. Великая княгиня не появлялась.

Оконца синели всё гуще и гуще. Свечи в поставцах таяли одна за другой. Ноги немели. Грудь до головокружения сдавливали страхи и опасения. Великая княгиня не появлялась.

Евфимия устала прохаживаться, привалилась спиной к стене, приоткрыла рот заглотнуть побольше воздуха, пропахшего воском, сдавленная грудь не приняла вдоха. Тишина становилась страшной. В бесконечности этой тишины обмершая боярышня уловила едва-едва слышимое сдержанное чужое дыхание. Оно источалось завесой от потолка до пола. Собрав силы, Евфимия шагнула к завесе и глаза в глаза столкнулась с сокрытым за кисеей жадным взором. Этот взор пожирал не её самое, а её страдания. Под возмущённым взглядом Евфимии он исчез, словно испепелился. Она не услышала тихих старушечьих шагов, потому что в палату вбежала Марья Ярославна, схватила её за плечи, оттащив от завесы, повернула к себе лицом, прошептала, сделав свои маленькие глазки большими:

- Векую ищешь заступы. Не пожаловала княгиня-матушка тебя видеть. Я ж сочувствую, а ничего не могу, ничего, ничего, ничего не могу…

Евфимия высвободилась и вышла. Миновав сени, прошла на мужскую половину дворца.

В государевых сенях страж-отрок преградил путь.

- Доложи государю: боярышня Всеволожа по неотложному делу, - твёрдо произнесла Евфимия.

Вскорости отрок отворил перед ней дверь в крестовую.

Палата освещалась тремя подсвечниками. Потемневшие окна здесь были крупнее. Василиус стоял у окна в белой шёлковой сорочке до колен, в портах из лёгкой ткани, вверху широких. Длинное лицо с ястребиным носом выглядело печально. Взор из впалых глазниц был нежен.

- Рад твоему приходу, Евушка. Только припозднилась ты.

- Я… отец… - задыхалась Всеволожа. - Василиус, помоги!

Молодой государь вздохнул и отвернулся к окну.

- За отца печалуешься? Как же не понять? Изменил мне Иван Дмитрич. Требовал моей смерти. Пил здоровье дяди, похитчика престола. Ты - иное. Навестила узника в темнице. Помню. Христианский был поступок. Что же ты ещё могла? Что же я теперь могу?

Обида подсказала Всеволоже мысленный упрёк: «Если бы не я, не стоял бы ты здесь сейчас». Однако же она ни словом не обмолвилась о камне-добряше, сказала лишь:

- Ты даже и не лицезришь меня, в окно глядишь.

- Я лицезрю тебя, - ответил государь. - Твой ненаглядный лик слюдою отражён. Я рад бы не спускать с него очей, рад бы к нему приникнуть мужским лобзанием. Да зла судьба. И твоего родителя она не пощадила. Чего ты хочешь?

- Молю от смерти уберечь! - упала на колени Всеволожа. - Ты в его жизни волен.

Василиус оборотился.

- Евушка! Я возвратил престол. Но я не самовластец. Приговорят бояре, должен покориться.

Он поднял Всеволожу и не сразу отпустил, засматривая ей в лицо. Его глаза были добры, а губы чуть дрожали.

- Уговори княгиню-мать… сохранить жизнь, - просила бывшая невеста.

- Успокойся, - внушал Василиус - Не мыслю, что боярин Иоанн умрёт. Ну, будет заточен на время, после сослан… куда-нибудь, хоть в ваше Зарыдалье, где ты училась боевым потехам. Воительница! - Он с неохотой отпустил её и повторил почти по-родственному: - Успокойся…

- Прощай, мой государь, - склонилась перед ним Евфимия.

Василиус умильно склонил голову набок. Он светился добротой.

Вернувшись в отчие хоромы, боярышня спросила у Полагьи, являлись ли обыщики, чтоб дом перевернуть вверх дном. Услышала: никто не приходил. И в самом деле успокоилась. Однако отказалась от вечерней трапезы. Прошла к себе в одрину, прилегла. Жизнь для неё оборвалась. Снов не было.

Очнулась, тормошимая Полагьей. Слёзы сенной девушки дождём упали на оцепенелое лицо боярышни.

- Ой, горе, госпожа! Ой, горе! Наш Иван Дмитрич дома…

Евфимия в мгновенье ока пробудилась окончательно. Какое горе, коли отец вернулся? Юродушка Полагья! Батюшка дома!

Она вскочила, приняла летник вместо телогреи, не распашной, натянула через голову, враз попала руками в широкие до локтей рукава.

- Где? - впилась в Полагью.

- У себя в одрине.

Полетела переходами летучей мышью, чуть касаясь носками половиц. Раскрыла дверь… Отец лежал под покрывалом на одре. Такой же, как его привыкла видеть: велик телом, полон, кудряв сединами, добро-бород и… и всегда был чёрн зеницами, теперь же… теперь зеницы вылущены из глазниц. О, Боже правый! Дочь бросилась к отцу, припала к тяжело вздымавшейся груди. Он жалобно дышал, не шевельнулся.