Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Тут Симон спросил: „Может, уже приплыли?“

„Да, – сказал я. – Приплыли“. Мне было жаль его; ненавидел-то я другого. С громким вздохом выбрав весло, он поднял руку вытереть лоб – как человек, выполнивший свою работу, – и тут я спустил курок револьвера и вот так, с колена, попал ему прямо в сердце.

Он рухнул, голова свесилась за борт. Я даже не взглянул на тело. Второй пронзительно закричал. Вопль ужаса. И снова тишина.

Он сполз по банке на колени, поднял сжатые ладони к лицу, в мольбе. „Пощади, – прошептал он чуть слышно. – Пощади меня, товарищ!“

„Эх, товарищ, – негромко отвечал я, – да, товарищ, конечно. Только крикни „Vive l’anarchie!“

Он вознес лицо и руки к небу и широко раскрыл рот в вопле отчаяния. „Vive l’anarchie! Vive…“

Пуля прошила голову насквозь, и он рухнул замертво.

Я вышвырнул обоих за борт. Туда же отправился и револьвер. Тихо опустился на банку. Наконец-то свобода! Наконец! Меня охватило такое безразличие ко всему, что я упустил из виду приближающееся судно. Должно быть, я просто уснул. Вдруг послышались крики, и я увидел над собой корабль. Меня взяли на борт, а шлюпку привязали за кормой. Кроме капитана-мулата, все остальные на судне были неграми. Он единственный знал несколько слов по-французски. Я так и не разобрался, кто они и куда направляются. Каждый день мне давали сносную еду, при этом нередко обсуждали меня на своем языке, что мне совершенно не нравилось. Может, они собирались бросить меня за борт, чтобы завладеть шлюпкой. Когда мы проходили мимо этого острова, я спросил, обитаем ли он. Капитан сказал, что на нем есть какое-то жилье. Что-то вроде фермы, насколько мне удалось понять. Я попросил высадить меня, а шлюпку оставить себе, в благодарность за участие. По-моему, именно этого они и хотели. Остальное вы знаете».

После этих слов он окончательно перестал владеть собой, быстро заходил взад и вперед, пока наконец не перешел на бег; он размахивал руками как ветряная мельница, и его восклицания были похожи на бред. Суть их сводилась к тому, что он ничего, ничего не отрицает. Мне оставалось только сидеть в стороне и повторять: «Calmez vous, calmez vous», – пока его возбуждение не выдохлось.

Должен признаться, что уже после того, как он заполз под свою москитную сетку, я еще долго не уходил. Он умолял меня не оставлять его одного; и я – во имя человечности – сидел с ним, как с беспокойным ребенком, пока он не уснул.

В общем и целом я склоняюсь к тому, что анархист в нем сидел куда глубже, нежели он готов был признаться себе или мне. И потому, оставив за скобками его особенную во всех отношениях историю, Поля можно поставить в один ряд со многими анархистами. Горячее сердце, неокрепший ум – вот альфа и омега этой трагедии. Правда в том, что неразрешимые противоречия и гибельные конфликты тлеют в каждой душе, открытой для чувств и страстей.

Я наводил справки и могу подтвердить, что историю о бунте каторжников он изложил во всех подробностях и совершенно правдиво.

По возвращении в Орту из Кайенны, я видел «анархиста» еще раз. Выглядел он не лучшим образом. Он еще больше исхудал, и его болезненная бледность была заметна даже под пятнами сажи, неизбежными для людей его профессии. Очевидно, рацион из мяса головного стада компании (в неконцентрированном виде) не подходил ему совершенно.

Мы встретились в Орте на причале; я пытался уговорить его оставить катер там, где он пришвартован, и немедленно ехать со мной в Европу. Приятно было представить изумление и ярость выдающегося управляющего, когда он узнает о побеге. Но он был непоколебим.

«Вы же не собираетесь остаться тут навсегда!» – воскликнул я. Он покачал головой.

«Я умру здесь», – сказал он. И добавил, нахмурившись: «Подальше от них».

Иногда я представляю, как он лежит с открытыми глазами на своей упряжи среди инструментов и ржавого железа – когда-то анархист, а ныне раб хозяйства Мараньон, – и смиренно ждет сна, что «бежит от него», как он выражался в своей неповторимой манере.

История ироническая

Мистер Икс приехал ознакомиться с моей коллекцией китайской бронзы и фарфора. О его визите я узнал заблаговременно из письма своего давнего парижского приятеля.

Приятель мой тоже коллекционер. Но собирает он не фарфор с бронзой, не картины или медали и не марки – то, что могло бы с выгодой уйти с молотка, его не интересует. Наверное, он бы искренне удивился, если б его представили коллекционером. Тем не менее по природе своей он именно что собиратель. И собирает он знакомства. Дело это деликатное. Он вкладывает в него всю страсть, целеустремленность и терпение истинного собирателя раритетов. В его коллекции нет королевских особ – видимо, он считает их недостаточно редкими и стоящими внимания. Но, за этим исключением, он встречался и общался с каждым, кто по той или иной причине представлял интерес. Он их наблюдает, выслушивает, пальпирует, обмеряет и помещает воспоминания о них в галереи своей памяти. Он оплел сетями всю Европу и неустанно путешествует, пополняя свою коллекцию незаурядных личных знакомств.