Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Он вел двойную жизнь, и вторая была, так сказать, подпольная. Каждый вечер, когда мистер Икс сидел за ужином напротив меня, вторая сторона его жизни возбуждала мое естественное любопытство. Я – тихое и миролюбивое дитя цивилизации, и мне не знакомы иные страсти, кроме коллекционирования вещей. Вещи эти должны быть редкими и изысканными, пусть и до безобразия. Китайская бронза бывает безобразно дорогой. И вот передо мной экспонат из коллекции моего друга – редчайшее чудовище. Чудовище, конечно, лощеное и в некотором роде даже изысканное – в том, что касается его чарующей невозмутимости. Но не из бронзы. И даже не из Китая. Будь он китайцем, его можно было бы отстраненно созерцать чрез бездну расовых различий. Но это был европеец из плоти и крови, с хорошими манерами, в пальто и шляпе, как у меня, и даже гастрономические предпочтения у нас были похожи. Такие мысли пугали меня.

Однажды в разговоре он обронил небрежно: «Только террор и насилие способны исправить человечество».

Только представьте себе эффект подобного утверждения, произнесенного эдаким субъектом, на человека моего склада, чье мировоззрение зиждется прежде всего на учтивой взыскательности в выборе круга общения и развитом художественном вкусе. На меня, кому все виды и формы насилия казались такой же выдумкой, как и великаны, людоеды, гидра о семи головах и прочие герои, невероятным образом влияющие на ход событий в сказках и легендах.

Сквозь оживленный гул голосов и звон посуды фешенебельного ресторана мне вдруг почудился мятежный ропот голодных масс.

Я человек впечатлительный и тотчас дал волю воображению. Мой покой нарушило видение: на освещенный мириадами электрических огней опустилась тьма, а в ней – ввалившиеся от голода рты, обезумевшие глаза. Видение это не только напугало, но и возмутило меня. Мой собеседник отламывал кусочки белого хлеба, и безмятежность, с которой он это делал, только усиливала мое раздражение.

Мне достало смелости спросить, отчего же голодающий пролетариат Европы, которому он проповедовал бунт и насилие, так и не возмутился беззастенчивой роскошью его жизни. «Такой вот жизни», – пояснил я, обводя взглядом залу и задержав его на бутылке шампанского, в котором мы редко отказывали себе за ужином.

Он и бровью не повел.

«Разве я наживаюсь на их поте и крови? Я что, по-вашему, спекулянт или капиталист? Или я сколотил состояние на голоде и слезах бедняков? Нет! И они прекрасно это знают. И ничуть мне не завидуют. Угнетенные народные массы великодушны к своим вождям. Все, что у меня есть, я заработал своими сочинениями; не миллионами листовок, даром розданных нищим и бесправным, но стотысячными тиражами, которые раскупали откормленные буржуа. Видите ли, мои обличительные тексты в свое время были на пике моды, их читали с удивлением и ужасом, закатывая глаза на особенно проникновенных строках… или покатываясь со смеху над моими остротами».

«Да, – согласился я. – Конечно, помню; и должен признаться, никогда не понимал, почему ваши произведения пользовались такой нездоровой популярностью».

«Неужели вы до сих пор не поняли, что этот класс, сплошь состоящий из бездельников и эгоистов, любит бесчинства? Даже когда они творятся за их счет. Вся жизнь их есть поза и рисовка, они не способны понять силу и опасность мыслей и прямых, откровенных слов. Для них это лишь игра ума и чувства, рафинированная блажь. Достаточно вспомнить, как относилась старая французская аристократия к философам, чьи речи предвосхитили Великую революцию. Даже в Англии, где еще сохранились остатки здравого смысла, демагогу стоит лишь кинуть клич, погромче да попротяжнее, и этот самый класс не заставит себя долго ждать. Вы, англичане, тоже любите бесчинства. Демагог увлекает за собой дилетантов, этаких любителей сильных эмоций. А дилетанты они потому, что для них это – самый простой способ убить время и потешить тщеславие. Глупое тщеславие – желание идти в ногу с идеями дня грядущего. Дилетанты, они везде одинаковы – так, например, славные и при иных обстоятельствах безобидные люди будут восторгаться вашей коллекцией, не имея ни малейшего представления, в чем же на самом деле состоит ее исключительность».

Я задумался. Как это верно! И какая беспощадная иллюстрация горькой истины. Мир полон таких людей. И пример французской аристократии в преддверии Революции тоже весьма красноречив. Я не мог оспорить его точку зрения, но его цинизм сильно обесценивал сказанное в моих глазах. Цинизм всегда неприятен. Однако, признаюсь, я был впечатлен. Хотелось найти такие слова, чтобы, с одной стороны, они не прозвучали как согласие, с другой – не приглашали к спору.