Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Так как он богат, имеет связи и свободен от предубеждений, его довольно обширная коллекция включает объекты (или лучше выразиться «субъекты»?), ценность которых недоступна пониманию большинства, поскольку всенародной известностью они не пользуются. Такими экземплярами мой друг, разумеется, гордится больше всего.

О мистере Икс он писал: «Это величайший бунтарь (révolté) нашего времени. Он известен как писатель-революционер, чья беспощадная ирония разоблачает прогнившую сущность самых уважаемых государственных институций. Он умудрился снять скальп с каждой сановной головы и испепелить на костре своего остроумия всякое общепринятое мнение и все привычные нормы буржуазной морали. Кто не помнит его пламенных революционных памфлетов? Багровыми тучами оводов внезапно налетали они, способные обескровить любую державу континентальной Европы. Этот радикальный писатель был еще и активным вдохновителем тайных сообществ, серым кардиналом, который стоял за самыми отчаянными акциями: ожидаемыми и внезапными, состоявшимися и разоблаченными. И мало кто мог бы его в этом заподозрить. Вот почему ветеран многих подпольных кампаний и по сей день среди нас: отошедший от дел, он живет под защитой репутации самого непримиримого публициста за всю историю».

Так отрекомендовал мистера Икс мой друг и, прибавив, что тот – глубокий ценитель бронзы и фарфора, попросил показать ему мою коллекцию.

Икс появился ровно в назначенный час. Мои сокровища выставлены в трех просторных комнатах без ковров и занавесок. В комнатах нет другой мебели, кроме этажерок и стеклянных шкафов, содержимое которых обеспечит безбедное будущее моим наследникам. Я не позволяю зажигать здесь огонь, опасаясь возгорания. Помещения отделены от дома огнеупорной дверью.

Стоял лютый холод. Мы остались в пальто и шляпах. Внимательный взгляд, небольшие, широко посаженные глаза, продолговатое лицо и римский нос – таков был мистер Икс. Часто переступая своими миниатюрными ножками, он со знанием дела осматривал мою коллекцию. А я со знанием дела смотрел на него. Снежно-белые усы и эспаньолка делали смуглый цвет его кожи темнее. В меховом пальто и блестящем цилиндре этот страшный человек смотрелся франтом. Полагаю, он принадлежал к благородной фамилии и, если бы захотел, мог величать себя Виконтом Икс де ла Зет. Ни о чем, кроме бронзы и фарфора, мы не говорили. Он был мне крайне признателен. Расстались мы по-дружески.

Не знаю, где он остановился. Думается, человек он был одинокий. У анархистов, наверное, не бывает семей, по крайней мере в нашем понимании этого общественного института. Ведь если создается семья по зову человеческой природы, то регулируется она все равно законом и потому неприемлема, невозможна для анархиста. Как хотите, но анархистов мне до конца не понять. Остается ли анархист таким уж анархистом наедине с самим собой, отправляясь, скажем, спать? Когда он готовится ко сну, кладет голову на подушку, укрывается одеялом, думает ли он о «шурум-бурум женераль», как говорят на парижских улицах – то бишь о занимающейся заре вселенского бунта? А ежели думает, то как ему удается уснуть? Если б я обратился или, вернее, ударился в такую веру, то утратил бы не только покой и сон, но и всякую способность заниматься житейскими делами. У меня не было бы ни жены и детей, ни друзей, а о коллекционировании китайского фарфора и бронзы и речи бы не шло. Впрочем, не знаю. Знаю только, что господин Икс ужинал в превосходном ресторане, куда частенько захаживал и я.

Под цилиндром оказался узел собранных на макушке седых волос, который довершал его своеобразный облик – драматический рельеф лицевой части черепа со всеми выступами и впадинами прикрывала личина совершенной невозмутимости. Смуглые сухие руки выдвигались из широких белых манжет и с механической точностью то отламывали кусок хлеба, то наливали в бокал вино. Голова и корпус над столом оставались в полной неподвижности. Этот поджигатель, этот великий пропагандист был крайне скуп на проявления живости и теплоты. Голос у него был довольно низкий, скрипучий, невыразительный и монотонный. Разговорчивым его не назовешь, но, будучи человеком бесстрастным и спокойным, он мог как с готовностью поддержать беседу, так и прекратить ее в любой момент.

Собеседник он был в высшей степени незаурядный. Признаюсь, во время мирной беседы за обеденным столом я испытывал некоторое волнение: напротив меня сидел человек, чье ядовитое перо отравило существование по крайней мере одной монархии. Это из тех его деяний, что были известны общественности. Но я знал больше. От своего друга мне было доподлинно известно то, о чем блюстители общественного порядка в Европе в лучшем случае только подозревали или смутно догадывались.