Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Он подумал с тревогой: «Это, наверное, у меня вырвалось», – и в то же мгновение женщина отошла от двери, твердо прошагала прямо перед ним и села в кресло. Он узнал эту походку. Никаких сомнений. Она вернулась! С губ его чуть было не слетело: «Иначе и быть не могло!» – так внезапно и безошибочно постиг он непоколебимую природу этой женщины. Ничто не могло ее уничтожить и ничто, кроме его собственной гибели, не могло от нее избавить. Она была воплощением тех кратких мгновений, которые всякий мужчина собирает в копилку грез, сокровенных мечтаний, цементирующих самые ценные, самые надежные его иллюзии. Он вглядывался в нее с внутренним трепетом. Таинственная, многозначительная, преисполненная сокровенных смыслов, она была похожа на идол. Он вглядывался, чуть подавшись вперед, как будто открывал в ней черты, которых не замечал прежде. Безотчетно он сделал шаг ближе. Еще шаг. Но, увидев ее красноречивый решительный жест, остановился. Она подняла вуаль. Так рыцарь поднимает забрало.

Чары рассеялись. Его встряхнуло, как будто взрывная волна выбила его из состояния транса. Впечатления были даже более ошеломительные и яркие; перемена, произошедшая в нем, имела несравнимо более личный характер. Он как будто оказался в этой комнате только теперь, вернувшись после дальнего путешествия. Он почувствовал, что некая важная часть его существа в одно мгновение вернулась в его тело, возвратилась, наконец, из жестокого и скорбного края, из пристанища обнаженных сердец. Пробуждение встретило его горьким смехом недоумения, незнающим дна презрением и избавившейся от чар уверенностью в защищенности. Его взору на миг открылось движение неодолимой силы, и он осознал всю несостоятельность своих убеждений – ее убеждений. Ему казалось, что теперь он уже никогда не сможет ошибиться. Открывшийся ему внутренний закон не позволит сбиться с истинного пути. Эта убежденность не вызывала в нем восторга, он смутно осознавал ей цену: в этом торжестве непреложных принципов, в этой победе, вырванной на грани катастрофы, чувствовался холод смерти.

Последний след его прежнего душевного состояния таял, как в бездонном черном небе растворяется огненный хвост метеорита: то слабая вспышка мучительной мысли, пропорхнувшей сквозь голову: как бы там ни было, только в ее присутствии он может быть самим собой. Он не сводил с нее глаз. Она сидела, сложив руки на коленях, и смотрела в пол. Он отметил про себя, что обувь у нее в грязи, юбка в брызгах, подол намок, словно бы слепой страх гнал ее сюда по слякоти пустырей. Он был потрясен, он негодовал, но теперь уже так естественно, так сообразно тому, что произошло. Теперь он мог обуздать бесполезные чувства силой благоразумного самообладания. Свет в комнате тотчас же утратил непривычную яркость, теперь это был правильный свет, в котором он без труда мог разглядеть ее лицо. Потускневшее и усталое. Окружавшая их тишина была привычной тишиной любого безмятежного дома, почти не нарушаемой далеким шумом респектабельного квартала. Он был совершенно спокоен – настолько спокоен, что его даже посетила мысль: как было бы хорошо, если бы они так и промолчали всю жизнь. Она сидела, сжав губы, и в холодной отрешенности ее позы чувствовалась усталость, но уже через мгновение веки ее приподнялись, и его пристальный, испытующий взор встретился со взглядом, в котором угадывалось бесформенное красноречие слез. Взгляд был проникающий, будоражащий, молчаливый; в нем словно застыла боль, неприкрытая словами – словами, которые ничего не стоило бы высмеять, оспорить, перекричать, оставить без внимания. Обнаженная, бесстыдная боль; оголенная боль существования, выпущенная на свободу откровенностью мимолетного взгляда, таившего неимоверную усталость, насмешливую прямоту и грубую дерзость выпытанного признания. Алван Хёрви был удивлен так, словно перед ним предстало нечто невообразимое; с одного из подтопленных оснований своего существа он уже готов был воскликнуть: «Никогда бы не поверил!», – но внезапный спазм уязвленных чувств помешал ему закончить мысль.

Он преисполнился яростного негодования к женщине, способной на такой взгляд. Этот взгляд прощупывал его; давил на него, опутывал. Он был опасен, как крамольный намек, нашептанный священником в величественном благолепии храма; и в то же время он был мерзок и тревожен, как неуместное утешение, пророненное циником во тьме, пятнающее скорбь, разлагающее мысль, отравляющее сердце. Ему хотелось гневно вопросить: «За кого ты меня принимаешь? Как ты смеешь так на меня смотреть?» Хёрви почувствовал себя беспомощным перед скрытым смыслом этого взгляда; он возмущался им с тем болезненным и бесплодным неистовством, с каким негодуют от изощренного оскорбления, за которое не удастся взыскать – никогда. Он желал сокрушить ее одной-единственной фразой. Ведь он чист безупречно. Общественное мнение на его стороне; нравственность, простые смертные и боги были на его стороне; закон, совесть – весь мир! У нее же ничего, кроме этого взгляда. Но единственное, что он смог сказать, было: «Как долго ты намереваешься здесь оставаться?»