Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Он заметался взглядом по сторонам, как человек, в отчаянии ищущий оружие или укрытие, и наконец осознал, что враг, готовый недрогнувшей рукой пронзить ему сердце, загнал его в угол. Ни на помощь, ни даже на самого себя рассчитывать не приходилось: внезапный шок от ее исчезновения смешал в единую массу сантименты, что были порождением его воспитания, предрассудков и окружения, и непривычные, глубинные чувства, не имевшие ничего общего с образованием, убеждениями и классовой принадлежностью. Он не мог ясно отличить реальное от должного, непростительную истину от подобающего притворства. Интуитивно он понимал, что от правды толку мало. Необходимым представлялось как-то все это скрыть, ведь объяснить было попросту невозможно. Какое там! Да и кто станет слушать? Чтобы сохранить свое место под солнцем в первом ряду, нужно быть незапятнанным, нужно быть безупречным.

Он сказал себе: «Я должен с этим справиться. Я должен быть на высоте», – и принялся мерить шагами комнату. А дальше что? Что делают в таких случаях? Мелькнула мысль: «Отправлюсь в путешествие! Нет, останусь. Не трус же я». После этой сентенции его изрядно приободрило предположение, что, если он останется, сыграть свою роль в этом спектакле ему будет нетрудно, – у него и реплик-то не будет, ведь никто и не подумает обсуждать с ним омерзительный поступок этой женщины . Он постарался убедить себя, что добропорядочные люди – а с другими он не знался – не сочтут нужным обсуждать такую деликатную тему. Сбежала – с этим талым писакой, с этим откормленным ослом. Но почему? Ведь он был образцовым мужем. Он дал ей положение в обществе, она шла с ним рука об руку, он всегда был с ней чрезвычайно предупредителен. Воспоминания об этом наполнили его безотрадной гордостью. Тогда почему? Во имя любви? Какая пошлость! О какой любви там может идти речь? Постыдный порыв страсти. Да, страсти. И это у его-то собственной жены! Боже правый!..

И тут скандальность его семейной неурядицы вызвала в нем такое острое чувство стыда, что в следующий момент он поймал себя на абсурдной мысли: не распустить ли молву, будто он поколачивал жену, чтобы выглядеть хоть сколько-нибудь достойнее. Иные бьют… да любая ложь будет пригляднее этой мерзкой правды; ибо совершенно ясно, что за все пять лет он не смог разглядеть в ней корень зла – а это страшный позор. Все что угодно! Да хоть побои… Но он тут же отбросил эту мысль и начал думать о суде по бракоразводным делам. Но, несмотря на все его уважение к закону и правоприменению, суд не представлялся ему достойным прибежищем для человека, пораженного горем, но не сломленного. Он виделся, скорее, грязной и мрачной пещерой, куда злой рок затягивает мужчин и женщин и заставляет их нелепо корчиться в присутствии непреклонной истины. Этого нельзя допустить. Ах, эта женщина!

Пять… лет… Пять лет в браке… и так ничего и не разглядеть. До самого последнего дня… до ее равнодушного ухода. И он представил себе, как его знакомые будут судачить, был ли он все эти годы слеп, глуп или влюблен до беспамятства. Что за женщина! Слепец!.. Вовсе нет. Мог ли человек с чистыми помыслами вообразить подобную порочность? Очевидно, что не мог. Стало легче дышать. Так и нужно к этому относиться, это было даже благородно. Подобное отношение давало преимущество, и он счел его вполне высоконравственным. Он искренне жаждал увидеть всеобщее торжество нравственности (в своем лице). Что до нее, ее забудут. Пусть будет она позабыта, погребена в забвении, пускай исчезнет! Никто и не намекнет… Люди утонченные – а в его кругу иных и не водилось, – конечно, бежали подобных тем. Не так ли? О, да. Никто не упомянул бы о ней… в его присутствии. Он топнул ногой и разорвал письмо пополам, затем еще и еще. Мысль о сочувствующих друзьях разбудила в нем ярость недоверия. Он отшвырнул клочки бумаги. Те, трепеща, опустились у его ног, пронзительно белые на темном ковре, похожие на рассыпанную горсть снега.

Приступ безудержного гнева сменила внезапная грусть, будто на тропу мысли, темнеющую на иссохшей равнине сердца, выжженной безжалостными лучами солнца, прохладой облачной завесы опустилась печаль. Он осознал, что испытал потрясение – и это был не жестокий, сокрушительный удар кулаком, который можно заметить, сдержать, ударить в ответ, а потом забыть, но вероломный и проникающий удар клинком, разбередивший все те потаенные и жестокие чувства, что происками дьявола, человеческими страхами, а может, безграничным состраданием Господа заперты в непроглядных сумерках наших сердец.