Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Он держал листок бумаги перед глазами, вчитываясь в полдюжины наспех написанных строчек, пораженный звучной бессмыслицей, яростной, как звук гонгов или бой барабанов. Этот шум как будто заглушал его собственные мысли, лишал его всякой возможности думать. Этот неясный назойливый гул, казалось, исходил от написанных слов, сочился меж дрожащих пальцев. Внезапно он отбросил письмо как что-то обжигающее, или ядовитое, или грязное и, кинувшись к окну с видом человека, ставшего свидетелем пожара или убийства, чтобы поднять тревогу, распахнул его и высунул голову.

В лицо ударил порыв ледяного ветра, блуждающего в промозглой прокопченной тьме, нависшей над пустошью крыш и дымовых труб. Его взору представился бескрайний мрак, в котором угадывался черный лабиринт стен, а между ними – бесчисленные ряды газовых фонарей, стройной вереницей уходящие вдаль, словно огненное ожерелье. Зловещий отблеск, будто от далекого пожарища, тускло мерцал сквозь туман, ложась на застывшие волны черепицы и кирпича.

От стука открывшегося окна мир, казалось, выскочил из темноты и бросился на него, в то же время до слуха его долетел неясный и густой звук – глухое бормотание чего-то огромного и живого. Этот шум, проникнув внутрь, наполнил его тревогой. Он беззвучно ловил воздух ртом. С расположенной на площади стоянки извозчиков отчетливо донеслись хриплые голоса и глумливый смех, прозвучавший пугающе резко и безжалостно. Даже с угрозой. Он втянул голову обратно, словно прячась от занесенного над ним удара, и захлопнул окно. Сделав несколько шагов, он наткнулся на кресло, затем, превозмогая себя, собрался с духом и попытался ухватиться за мысль, порхавшую по опустевшей голове.

Наконец, он за нее ухватился, но это потребовало бо́льших усилий, чем он рассчитывал; он слегка раскраснелся и запыхался, как будто ловил ее руками. Мысль он ухватил, но удерживал ее с таким трудом, что счел необходимым произнести вслух – чтобы, проговорив ее, овладеть ею в полной мере. Но он не желал слышать собственный голос, как и любой другой звук, и это нежелание было обусловлено смутной, постепенно возрастающей уверенностью, что уединение и тишина составляют величайшее счастье человечества. В следующий момент его осенило, что это совершенно недостижимо – и лица придется видеть, и слова говорить, и мысли выслушивать. Все слова, все мысли!

Он отчетливо произнес, глядя на ковер: «Она ушла».

Это было невыносимо: не сам факт, но слова, заряженные темной энергией смысла; слова, которые, казалось, имеют волшебную силу призывать на грешную землю фатум; похожие на те странные, пугающие обрывки фраз, что порой слышатся во сне. Слова звенели вокруг него в металлическом воздухе, тяжелом, как железо, и гулком, как бронзовые колокола. Глядя на носы своих ботинок, он вдумчиво вслушивался в удаляющуюся волну звуков, которая расходилась широкими кругами, охватывая улицы, крыши, колокольни, поля, и, отступая все дальше, расходилась в бесконечную даль, туда, где он не мог уже ни слышать, ни представить ничего – туда…

«И с этим… ослом», – снова произнес он совершенно невозмутимо. Сплошное унижение. И ничего больше. Он не мог обнаружить ни намека на душевное утешение в сложившейся ситуации – как ни крути, со всех сторон боль. И только. Но что это за боль? Ему подумалось, что у него должно быть разбито сердце. Но через мгновение понял, что его муки совсем не такие пустяковые и возвышенные. Это было что-то гораздо более серьезное и имело больше общего с теми острыми и жестокими ощущениями, которые пробуждает в человеке пинок или удар хлыстом.

Он почувствовал себя очень больным – физически, – как будто съел что-то нехорошее. Жизнь, которая человеку с четко отлаженным сознанием должна была представляться достойной восхищения, показалась ему на секунду-другую совершенно невыносимой. Хёрви подобрал письмо, лежавшее у его ног, и сел, намереваясь как следует его обдумать, чтобы понять, почему его жена – его жена! – вздумала оставить его, отказаться от уважения, комфорта, спокойствия, приличий, положения, бросить все – и ради чего?! Он принялся обдумывать скрытую логику ее действий – хотя подобные размышления больше подошли бы для досуга в сумасшедшем доме, – но так и не смог ее уловить. Он рассматривал свою жену со всех сторон, кроме самой главной. Он видел в ней хорошо воспитанную барышню, жену, образованного человека, хозяйку дома, леди, но никогда не видел в ней просто женщину.