Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Перед ним как будто приподнялся темный занавес, и менее чем на секунду ему предстала таинственная вселенная духовных терзаний. Как в ярком свете молнии нам открывается необъятный живой пейзаж, так за одно мгновение обнажилась перед ним вся безмерность боли, что может быть заключена в одном кратком миге человеческой мысли. Занавес упал, но мимолетное видение оставило в сознании Алвана Хёрви след непреодолимой грусти, чувство потери и горького одиночества, как будто его ограбили и вышвырнули вон. На мгновение он забыл, что является членом общества с определенным положением, карьерой, и именем, которое прилагалось ко всему вышеперечисленному, подобно этикетке с описанием состава сложной микстуры. Отторгнутый восхитительным миром бульваров и площадей, он стал обычным человеком. Одинокий, голый и испуганный, стоял он подобно Адаму в день грехопадения. Случаются в жизни события, встречи, взгляды, которые способны безжалостно перечеркнуть все, что было. Лязг и грохот, как будто вероломная рука судьбы захлопнула за тобой двери. Глупец ты или мудрец – иди ищи другой рай. После момента глухого отчаяния скитаниям суждено начаться вновь; болезненные оправдания, лихорадочные поиски утраченных иллюзий, возделывание в поте лица нового урожая лжи – все ради поддержания жизни, чтобы она была терпимой и достойной и чтоб до следующего поколения слепых скитальцев в целости и сохранности дошло пленительное сказание о бесплодной стране и о земле обетованной, где все цветы да благодать…

Слегка вздрогнув, он вернулся к реальности, и гнетущее, сокрушительное отчаяние вновь овладело им. Всего лишь движение души, но оно причинило ему физическую боль – грудь будто зажало в тисках. Он ощущал себя таким покинутым и жалким, был так подавлен гнетущим его горем, что еще немного – и из глаз ручьем польются слезы. Он разваливался на глазах. Пять лет совместной жизни утолили его страсть. Да, это произошло не вчера. Что там, для этого хватило первых пяти месяцев – но… оставалась привычка – он привык к ней, к ее улыбке, ее жестам, ее голосу, ее молчанию. У нее был чистый лоб и прекрасные волосы. До чего же все это исключительно скверно! Прекрасные волосы и дивные глаза – бесподобно дивные. Он был потрясен, сколько подробностей стало всплывать в его памяти помимо воли. Сам того не желая, он вспоминал ее шаги, шелест ее платья, манеру держать голову, то, как решительно она произносила «Алван», как трепетали ее ноздри, когда она была раздражена… Раньше он всем этим владел безраздельно, это была его исключительная и сокровенная собственность! Подводя итоги своих потерь, он тихо и скорбно ярился.

Он походил на человека, подсчитывающего убытки от неудачной сделки – раздраженный, подавленный, – он был зол на себя и на других, на удачливых, равнодушных, на бессердечных; при этом нанесенная ему обида казалась столь жестокой, что если б он не знал, что мужчины не плачут, то, возможно, и пустил бы слезу. Вот иностранцы плачут; в подобных обстоятельствах они иногда даже убивают. К своему ужасу он уже почти сожалел о том, что обычаи общества, готового оправдывать стрельбу в грабителя, в данных обстоятельствах запрещают ему даже думать об убийстве. Тем не менее он сжал кулаки и стиснул зубы. И в то же время испытал страх. Страх столь пронизывающий и разрушительный, что, казалось, в любую секунду сердце может превратиться в горсть праха.

Яд ее злодеяния просочился повсюду, отравил мироздание, отравил его самого; он пробудил все дремлющие пороки этого мира; он наделил его страшным даром провидения, представив его взору города и бескрайние просторы земли, с ее святилищами, храмами и домами, населенными чудовищами – двуличными, похотливыми, кровожадными чудовищами. Она была чудовищем – его самого обуревали чудовищные мысли… и все же он был таким же, как все. Сколько их таких сейчас на свете, мужчин и женщин, низвергнутых в пучину скверны, замышляющих злодеяния. Страшно даже подумать. Он вспомнил улицы: все эти респектабельные улицы, по которым он возвращался домой; все эти бесчисленные дома, запертые двери, занавешенные окна. Каждый такой дом теперь казался ему пристанищем безрассудства и боли. И тут мысль его застыла, словно испугавшись, – ее оборвали воспоминания о той чинной, тревожной, будто бы заговорщической, тишине; зловещей, мертвой тишине бесконечных стен, укрывающих людские страсти, муки и преступные помыслы. Он, конечно, такой не один; и его дом не исключение… при этом никто ничего не знает, никто не догадывается. А вот он теперь знал. Знал доподлинно, что стены, запертые двери и занавешенные окна – вся эта благопристойная тишина его уже не обманет. От захлестнувшего его отчаяния он не находил себе места, словно человек, который узнал о тайной угрозе, нависшей над всем родом человеческим, над гармонией и самим таинством жизни.