Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Пароход взял чуть западнее, по направлению к едва различимому на фоне города крохотному маяку на волнорезе у площади Жольет. Увязая в поднявшихся волнах, шлюпка выплясывала, разбрызгивала свою морскую джигу; а я обернулся, чтобы проводить «Джеймса Уэстолла» взглядом. Не успел корабль отойти и четверти мили, как на нем подняли флаг – того требовали портовые правила от всех входящих и выходящих из гавани кораблей. Я видел, как он забился, засиял на флагштоке. Ред Энсайн! [36] Флаг британского торгового флота. В прозрачном, бесцветном воздухе, окутывающем унылые, серые холмы южного берега, его мерклые островки, его бледно-голубое море под бледно-голубым небом в свете холодной зари, то было единственное, насколько хватало глаз, яркое пятно – пылающее и насыщенное, а уже через мгновение – всего лишь красная искорка, которая в самом сердце хрустального шара возжигается преломлением света гигантского пламени. Ред Энсайн – символ, защита, плоть от плоти Британской империи, он свободно развевался над морями, и на долгие годы ему суждено было стать единственным кровом над моей головой.

Поезд из Сити, мчащийся по кольцевой линии, стремительно вырвался из черной дыры тоннеля и с разноголосым скрежетом остановился в грязноватых сумерках на одной из станций Уэст-Энда. Череда дверей распахнулась, и на платформу спешно сошли пассажиры благообразного вида: все в цилиндрах, темных пальто и безупречно вычищенных ботинках; руки в перчатках сжимали тонкие зонтики и наспех сложенные вечерние газеты, напоминавшие скомканное грязное тряпье – зеленоватое, розоватое, выцветшее. Алван Хёрви с тлеющей сигарой в зубах сошел вместе со всеми. Неопрятная маленькая женщина в полинявшем черном платье, увешанная свертками, отчаянно бежала по платформе, в последнюю секунду вскочила в вагон третьего класса, и поезд тронулся. Отрывисто и враждебно, как выстрелы, хлопали вагонные двери. Порыв ледяного ветра, смешавшись с едким запахом дыма, пронесся по платформе, и дряхлый старик, закутанный по уши в шерстяной шарф, резко остановился посреди движущейся толпы и люто закашлялся, навалившись на палку. Никто на него даже не взглянул.

Алван Хёрви прошел через турникет. Вдоль голых стен, по грязной лестнице проворно взбирались люди; со спины они все были похожи – как если бы носили форму; равнодушные лица различались, но некое сходство все же угадывалось, как между братьями, которые из осторожности, гордости, неприязни или предусмотрительности решили игнорировать друг друга; и бегающий или застывший взгляд их карих, черных, серых и синих глаз, уставившихся в пыльные ступени, выражал одно и то же: сосредоточенность и пустоту, удовлетворенность и беспечность.

На выходе они рассеивались в разных направлениях, спешно отдаляясь друг от друга с таким видом, словно бежали от чего-то компрометирующего: близости или откровенности, подозрений или тайн; бежали, как от правды или чумы. Алван Хёрви на мгновение замешкался, стоя один в дверном проеме, но все-таки решил отправиться домой.

Он шагал твердо. Морось оседала, подобно серебряной пыли, на одеждах, на усах; увлажняла лица, лакировала брусчатку, чернила стены, капала с зонтов. И он шел сквозь дождь с небрежной безмятежностью, со спокойной легкостью человека успешного и высокомерного, очень уверенного в себе – человека, у которого и денег, и друзей в избытке. Он был высок, строен, хорош собой и здоров; под обыденной утонченностью его бледного ясного лица проглядывала властная жестокость, воспитываемая свершениями, которые не требовали большого труда, и успехами в состязаниях или в искусстве делать деньги; умением управляться с животными и бедняками.

Он не стал заходить в клуб и потому возвращался из Сити раньше обычного. Алван считал себя человеком умным, образованным, со связями и положением. А как иначе? Однако ж и ум, и образование, и связи его строго соответствовали тому кругу, в котором он вел дела и проводил свободное время. Пять лет назад он женился. В ту пору все его знакомые говорили, что он влюбился по-настоящему; он и сам в это верил, ведь это так естественно, что всякий мужчина однажды влюбляется – и только вдовцу не возбраняется полюбить еще раз. Это была высокая, белокурая, цветущего вида девушка, и, по его мнению, она была умна, образована, со связями и положением. В родительском доме ей было невыносимо скучно, словно в запертом чулане; ее индивидуальности – к которой она относилась со всей серьезностью – негде было разгуляться.