Роберт Стивенсон: Необычайная история доктора Джекила и мистера Хайда

На следующий день я узнал, что нашлись свидетели убийства, что вина Хайда стала известна всему свету и что его жертвой оказался человек, пользовавшийся всеобщим уважением. Это было не только преступление, это было трагическое безумие. Мне кажется, я обрадовался такому известию, мне кажется, я обрадовался, уяснив себе, что боязнь эшафота будет теперь поддерживать и защищать мои лучшие побуждения. Джекил стал отныне моим прибежищем: выгляни Хайд хоть на миг, и все руки потянутся, чтобы схватить и казнить его.

Я решил дальнейшим поведением искупить свое прошлое и могу сказать честно, что мое решение принесло некоторые плоды. Вы сами знаете, с каким рвением в последние месяцы прошлого года я старался облегчать людские страдания, вы знаете, что и для других было мною сделано много и для меня самого наступили спокойные и почти счастливые дни. И поистине я не могу сказать, чтобы я тяготился своей полезной и чистой жизнью. Наоборот, я с каждым днем наслаждался ею все полнее. Но на мне все тяготела моя раздвоенность, и когда притупилась первая острота раскаяния, низшая моя природа, которой я потакал так долго и которую так недавно посадил на цепь, опять зарычала, требуя освобождения. Мне и в голову не приходило воскрешать Хайда: одна мысль об этом могла свести с ума. Нет, я еще раз, уже в моем собственном облике, попробовал пошутить со своей совестью и, как обыкновенный тайный грешник, пал в конце концов перед натиском соблазна.

Всему приходит конец: переполняется и самая вместительная мера; и эта краткая уступка дурной стороне окончательно погубила равновесие моей души. А я ничуть не тревожился: падение казалось естественным, как возвращение к былым временам, еще до моего открытия. Был чудесный ясный январский день. Под ногами, там, где таяло, земля была влажной, но надо мной сияло безоблачное небо, и весь Риджентский парк был полой и щебета зимних пташек и нежных весенних запахов. Я сел на скамейку, стоявшую на самом солнце; зверь во мне еще облизывался над клочками воспоминаний, духовное начало дремало, собираясь принести потом полное покаяние, но пока не принималось за него. В конце концов, думалось мне, я не хуже своих ближних; и я улыбнулся, сравнив себя с другими, сравнив свое действенное стремление к добру с ленивой жестокостью их равнодушия. И в тот самый миг, как промелькнула эта тщеславная мысль, мне вдруг стало дурно, поднялась мерзкая тошнота и началась мучительная дрожь. Наконец все это прошло, оставив меня в полуобморочном состоянии, а когда в свою очередь прошло и это, я ощутил перемену в характере своих мыслей, какой-то прилив смелости, презрение к опасности, разрешение от уз долга. Я поглядел на себя: одежда мешком висела на моем съежившемся теле, рука, лежавшая на колене, была жилиста и волосата. Я опять стал Эдуардом Хайдом. Всего лишь миг тому назад я был уверен во всеобщем уважении, был богат, любим, дома меня ждал накрытый стол, теперь же я был обыкновенным человеческим отребьем, преследуемым бездомным бродягой, отъявленным убийцей, которого ждала виселица.

Мой рассудок помутился, но не отказал мне окончательно. Я не раз замечал, что в моем другом виде мои способности становились острей острого, а ум делался гораздо гибче, и получалось так, что в тех случаях, когда Джекил, может быть, и сдался бы, Хайд оказывался на высоте положения. Мои снадобья были в одном из шкафов в моем кабинете, – как мне ухитриться добыть их? Сжимая виски руками, я старался решить эту задачу. Входную дверь в лабораторию я запер на замок. Попытайся я войти в дом обычным ходом, мои собственные слуги отправили бы меня на виселицу. Я понял, что мне надо найти помощника, и подумал о Лэньоне. Но как обратиться к нему? Как его убедить? Если даже я умудрюсь избежать ареста на улице, как мне пробраться к нему? И как мне – незнакомому и неприятному посетителю – уговорить знаменитого доктора рыться в кабинете его коллеги – доктора Джекила? Затем я вспомнил, что от моей первоначальной личности одно я еще сохранил: я мог писать своим почерком. И едва передо мной блеснула эта искра, как осветился с начала до конца путь, которым мне надо было следовать.

Я, как мог лучше, приладил на себе одежду и, окликнув проезжавший кеб, поехал на Портланд-стрит к одному постоялому двору, название которого я случайно запомнил. Какой бы трагической судьбе ни служило покровом мое платье, я был действительно смешон в нем, и при взгляде на меня возница не мог сдержать веселья. С дьявольской яростью я оскалил на него зубы, и улыбка погасла на его лице, к счастью для него и еще больше для меня, потому что в следующий миг я, наверное, стащил бы его с козел. Войдя на постоялый двор, я огляделся с таким мрачным видом, что слуги оробели и не посмели обменяться в моем присутствии ни одним взглядом. Мои приказания были приняты подобострастно, меня провели в отдельную комнату и принесли мне все нужное для письма. Хайд, защищающий свою жизнь, был для меня новостью: весь дрожащий от бешеного гнева, напряженный до готовности к убийству, страстно желающий причинить боль. Однако эта тварь была хитра. Огромным усилием воли Хайд победил свою ярость; сочинил два важных для него письма – одно к Лэньону, другое к Пулу – и, чтобы быть уверенным в отправке, велел послать их заказными.