Роберт Стивенсон: Необычайная история доктора Джекила и мистера Хайда

Я понимал, что мне предстояло теперь выбирать. Обе мои натуры сообща обладали памятью, но все другие способности распределились между ними очень неровно. Джекил – из-за своего смешанного характера – то волнуясь и опасаясь, то заранее наслаждаясь, обдумывал и делил удовольствия и похождения Хайда, но Хайд был безразличен к Джекилу и вспоминал о нем лишь так, как горный разбойник вспоминает пещеру, где он укрывается от погони. Джекил испытывал более чем отеческую заинтересованность, Хайд испытывал более чем сыновнее равнодушие. Связать свою судьбу с Джекилом – значило умереть для склонностей, которым я так долго втайне потакал и которым последнее время начал давать полную волю. Связать мою судьбу с Хайдом – значило умереть для множества интересов и стремлений, раз и навсегда стать презренным и одиноким. Сделка выглядела неравной, но на весы ложилось еще одно соображение: тогда как Джекил жестоко мучился бы своей трезвой и строгой жизнью, Хайд даже не сознавал бы, что он потерял. Как ни странны были мои обстоятельства, условия этого спора были стары и обыкновенны, как само человечество; ведь почти одни и те же соблазны и страхи решают судьбу любого искушаемого и трепещущего грешника. И вот со мной, как и с огромным большинством моих собратий, случилось так, что я избрал благую долю и оказался не в силах придерживаться ее.

Да, я предпочел пожилого и неудовлетворенного своей жизнью доктора, окруженного друзьями и лелеющего честные надежды, и решительно распростился со своей свободой, со сравнительной молодостью, с легкой походкой, с быстро бегущей по жилам кровью и с тайными увеселениями – со всем, чем я наслаждался под личиной Хайда. Может быть, я сделал свой выбор все-таки с некоей подсознательной задней мыслью, потому что не отказался от дома в Сохо и не уничтожил одежды Эдуарда Хайда, которая по-прежнему лежала наготове у меня в кабинете. Два месяца все-таки я оставался верен моему решению, два месяца я вел такую строгую жизнь, какую мне никогда не удавалось вести раньше, и был вознагражден спокойствием совести. Но потом время начало сглаживать в памяти мой испуг, похвалы совести начали представляться делом обычным и я начал терзаться мучительными желаниями, словно Хайд во мне боролся за свою свободу. Наконец в минуту душевной слабости я опять смешал и выпил преобразующее зелье.

Не думаю, чтобы на суждения пьяницы, размышляющего о своем пороке, хоть раз из пятисот случаев оказала влияние мысль об опасностях, которым он подвергается, становясь по-скотски нечувствительным во время опьянения. Так и я, сколько ни разбирался в моем положении, все недостаточно принимал во внимание полную моральную нечувствительность и бессознательную готовность ко злу, которые были главными чертами Эдуарда Хайда. Но тут-то я и был наказан. Мой дьявол слишком долго сидел взаперти и выскочил наружу совершенно разъяренным. Еще глотая снадобье, я ощущал в себе самое необузданное, самое бешеное желание зла. Наверное, потому и бушевала в моей душе такая буря нетерпения, когда я слушал учтивые речи моей несчастной жертвы. По крайней мере, я клянусь, что ни один душевно здоровый человек не оказался бы повинен в этом преступлении по столь ничтожному поводу и что я наносил удары в состоянии не более разумном, чем больное дитя, разбивающее свою игрушку. Но я-то по собственной воле освободил себя от всех сдерживающих инстинктов, благодаря которым даже худший из нас довольно стойко держится среди искушений. И для меня подвергнуться искушению, хотя и слабому, значило пасть.

Дух зла сразу же проснулся во мне. Беснуясь, с каким-то восторгом и ликованием я молотил по несопротивляющемуся телу, испытывая наслаждение при каждом ударе. И только когда я начал уставать, меня вдруг, в высшем пароксизме моего исступления, пронзил леденящий страх. Туман рассеялся, я понял, что могу поплатиться жизнью, и бежал от места своего бесчинства, ликуя и в то же время трепеща. Моя страсть ко злу получила удовлетворение и еще более разгорелась, но и любовь к жизни достигала предела. Я кинулся в Сохо и ради пущей предосторожности сжег все свои бумаги, какие были в доме. Оттуда, все в том же смятении чувств, я пустился по освещенным фонарями улицам. Злорадствуя и беззаботно замышляя другие преступления в будущем, я все же спешил скорее скрыться и прислушивался на бегу, не раздаются ли позади шаги мстителя. Хайд напевал, смешивая свое питье, и помянул убитого, опрокидывая стакан. Но не успели прекратиться муки перерождения, как Генри Джекил уже упал на колени и со слезами благодарности и раскаяния воздевал руки к небу. Покров постоянного потворства своим желаниям разодрался сверху донизу, и я увидел целиком всю свою жизнь. Я припоминал дни детства, когда я ходил, держась за руку отца, припоминал годы, посвященные самоотверженному труду, и снова и снова с тем же ощущением нереальности возвращался к кошмару той проклятой ночи. Я готов был громко кричать; слезами и молитвами я старался отгородиться от множества безобразных образов и звуков, которыми ополчалась на меня память, но никакие мольбы не могли заслонить гнусное лицо моей низости, неотступно стоявшей передо мной. Когда угрызения совести начали ослабевать, их сменило ощущение радости. Окончательно определилось, какую жизнь мне вести. Хайд отныне был под запретом; теперь я волей-неволей был прикован к лучшей половине своего существа. И как возликовал я при этой мысли! Как охотно, как смиренно возвращался я к строгим ограничениям естественной жизни! С каким искренним самоотречением я замкнул дверь, через которую так часто уходил и приходил, и даже разбил на куски ключ ударом каблука!