Роберт Стивенсон: Необычайная история доктора Джекила и мистера Хайда

И здесь я был несомненно прав. Я заметил, что, когда я бывал в личине Хайда, никто не мог подойти ко мне без явного опасения. Надо полагать, это случалось потому, что все люди вокруг нас являются смешением добра и зла и только Эдуард Хайд, один из всего человечества, был беспримесным злом.

Я только на несколько мгновений задержался у зеркала. Надо было проделать еще второй и заключительный эксперимент: оставалось проверить, не потерял ли я свою личность безвозвратно и не придется ли мне до рассвета бежать из дома, который больше не был моим. Я поспешил обратно в кабинет, опять приготовил свое снадобье, выпил его, опять претерпел муки распада, и когда опять пришел в себя, то уже обладал нравом, телосложением и лицом Генри Джекила.

В ту ночь я подошел к роковому перепутью. Сделай я свое открытие в более возвышенном состоянии духа, пустись я на этот опыт во власти великодушных или благочестивых устремлений – все могло бы пойти иначе, и из этих мук смерти и рождения я вышел бы ангелом, а не дьяволом. Состав не оказывал направляющего действия, он не был ни дьявольским, ни божественным. Он только расшатал для моего нрава ворота тюрьмы и, как это было с пленниками, захваченными при Филиппах [8]все, бывшее внутри, устремилось наружу. В тот миг моя добродетель спала, но зло, подталкиваемое честолюбием, бодрствовало; оно держалось наготове, быстро ухватилось за открывшуюся возможность, и получился Эдуард Хайд. И хотя у меня теперь было два характера, так же как и два облика, – один был целиком дурным, а другой был тем же старым Генри Джекилом, нелепой смесью, которую я уже отчаялся переделать и исправить. Дело изменилось, значит, к худшему.

Даже и в том возрасте я не поборол своей нелюбви к скучной жизни ученого. Иногда на меня все еще находило веселое настроение, и так как мои развлечения были недостойного характера (чтобы не сказать больше), а я был не только хорошо известной и уважаемой личностью, но и становился стар, такая непоследовательность в моей жизни делалась все неудобней. Тут-то меня и начала искушать моя новая власть, и искушала, пока не покорила меня. Ведь мне стоило только проглотить питье, сбросить тело знаменитого профессора и принять на себя, словно толстый плащ, тело Эдуарда Хайда. Я улыбнулся при мысли о такой возможности: тогда мне это показалось даже забавным, и я старательно и заботливо принялся за приготовления. Я снял и обставил тот дом в Сохо, вплоть до которого Хайда проследила полиция, и нанял в экономки женщину, которая, как я отлично знал, умела молчать и не проявляла излишней щепетильности. С другой стороны, я объявил своим слугам, что некий мистер Хайд (которого я им описал) имеет право распоряжаться как хочет в моем доме у сквера, и, чтобы избежать возможных недоразумений, я даже приходил туда в своем новом виде, стараясь приучить их к себе. Затем я составил завещание, против которого вы так возражали. Теперь, случись со мной что-нибудь в образе доктора Джекила, я стал бы Эдуардом Хайдом без всякого материального ущерба. И, укрепив, как я думал, позиции со всех сторон, я начал пользоваться выгодами своей редкостной неприкосновенности.

Люди и раньше посылали наемных убийц совершать за себя преступления, чтобы не подвергать опасности собственную личность и доброе имя. Я первый собирался поступить так ради своих наслаждений. Я первый мог корпеть у всех на глазах, волоча на себе груз добродушной респектабельности, чтобы потом в один миг, как школьник, скинуть с себя это чужое добро и очертя голову броситься в море свободы. Но благодаря моему непроницаемому покрову моя безопасность была полной. Подумайте только: ведь я даже не существовал! Дозвольте мне лишь проскользнуть в дверь лаборатории, предоставьте мне несколько секунд, чтобы смешать и проглотить снадобье, которое я всегда держал под рукой, и, что бы там ни учинил Эдуард Хайд, он исчезнет, как пятно от дыхания на поверхности зеркала. А вместо него, уютно расположившись у себя в кабинете и в полуночной тишине спокойно поправляя свою лампу, как человек, который может позволить себе вволю смеяться над любым подозрением, окажется Генри Джекил.

Развлечения, к которым я так торопился приступить под новой личиной, были, как я уже говорил, недостойными порядочного человека, – я бы не мог употребить более резкое выражение. Но у Эдуарда Хайда они скоро стали превращаться в чудовищные. Вернувшись, бывало, домой после своих похождений, я часто испытывал какое-то удивление перед своей недавней распущенностью. Этот двойник, которого я вызвал из собственной души и пустил одного вытворять что ему заблагорассудится, был по природе существом зловредным и подлым. Все его действия и помыслы вращались вокруг него самого. Он с животной жадностью упивался всем, что причиняло хоть какое-нибудь мучение другим, и был безжалостней камня. Генри Джекил иногда ужасался поступкам Эдуарда Хайда. Однако само положение не подходило под обычные законы и исподтишка подтачивало власть совести. Ведь вина ложилась на Хайда, на одного только Хайда. Джекил не стал хуже: его хорошие свойства возвращались к нему, как будто ничуть не умалившись; он даже спешил, где мог, исправить зло, причиненное Хайдом. И совесть его спокойно засыпала.