Роберт Стивенсон: Необычайная история доктора Джекила и мистера Хайда

Он поблагодарил меня кивком головы, отмерил несколько делений красной жидкости и всыпал один порошок. Смесь, поначалу красноватая, по мере того как растворялись кристаллы, становилась светлее, затем закипела, и вверх с шипеньем стали выскакивать мелкие пузырьки. Внезапно бульканье прекратилось, и в тот же миг жидкость потемнела, сделалась багровой, затем снова стала медленно светлеть, пока не превратилась в бледно-зеленую. Мой гость, пристально следивший за этими метаморфозами, улыбнулся, поставил стакан на стол и, обернувшись, испытующе взглянул на меня.

– А теперь, – сказал он, – договоримся об остальном. Хотите вы проявить благоразумие? Хотите соблюсти осторожность? Позволите ли вы мне взять этот стакан и уйти из вашего дома без дальнейших разговоров? Или вас уже одолело жадное любопытство? Подумайте, прежде чем ответить, ибо как вы решите, так оно и будет. По своему решению вы можете остаться кем были прежде, не став ни богаче, ни мудрее, если только не считать, что сознание услуги, оказанной человеку в смертельной опасности, обогащает душу. Или вы предпочтете избрать иное, и новые области знания и новые пути к славе и власти откроются перед вами – здесь, в этой комнате, сейчас же, – и ваши глаза ослепит чудо, которое поколебало бы неверие сатаны.

– Сэр, – сказал я, прикидываясь хладнокровным, чего на самом деле вовсе не было, – вы говорите загадками, и вас, пожалуй, не удивит, если я скажу, что слушаю вас без особого доверия. Но я зашел слишком далеко по части разных непонятных услуг, чтобы остановиться, не дождавшись, чем все это кончится.

– Хорошо же, – ответил мой гость. – Лэньон, вы помните ваш докторский обет: то, что последует, схоронится под покровом пашей профессиональной тайны. А теперь – вы, издавна проповедовавший самые узкие материалистские взгляды, вы, отрицавший значение трансцендентальной [7]медицины, вы, решавшийся осмеивать людей, стоящих выше вас, – теперь смотрите!

Он поднес стакан ко рту и выпил его одним духом. Раздался крик; он шатался, едва не падал, хватался за стол, пялил закатившиеся глаза, задыхаясь ловил воздух открытым ртом; вдруг я стал замечать, что наступает какая-то перемена, – он словно раздувался, лицо потемнело, черты его начали расплываться, изменяться, – и в следующее мгновение я вскочил на ноги и отпрыгнул назад к стене, заслоняясь рукой от этого чуда, поразившего ужасом мое сознание.

– О, боже! – закричал я. И снова и снова: – О, боже! – Ибо передо мною – бледный, ослабевший, почти теряя сознание и неуверенно протягивая вперед руки, словно человек, возвращенный из могилы, стоял Генри Джекил!

Я не могу заставить себя изложить на бумаге все то, что он рассказал мне в течение последующего часа. Я видел то, что видел, и слышал то, что слышал, и душа моя занемогла от этого. Однако сейчас, когда это событие не стоит больше перед моими глазами, я спрашиваю себя, верю ли, что оно совершилось, и не могу дать ответа. Моя жизнь потрясена до самых основ, сон меня покинул, смертельный страх не отходит от меня ни днем, ни ночью. Я чувствую, что дни мои сочтены, что я должен умереть, и все же я так и умру, продолжая сомневаться.

О моральном падении этого человека, которое – хотя и со слезами покаяния – он раскрыл передо мной, я не могу вспоминать без дрожи отвращения. Я скажу еще одно, Аттерсон, но (если только вам удастся заставить себя поверить мне) этого будет более чем достаточно. Существо, которое пробралось той ночью в мой дом, по собственному признанию Джекила, носило имя Хайда, и за ним рыщут по всей стране, как за убийцей сэра Кэрью.

Хэсти Лэньон .

Я родился в 18.. году наследником большого состояния. Наделенный к тому же от природы отличными способностями и трудолюбием, умея ценить уважение своих умных и добрых товарищей, я, таким образом, по всем предположениям мог рассчитывать на почетное будущее и заслуженную известность. И действительно, самым тяжким из моих недостатков была только некая нетерпеливая жажда наслаждений, которая многих делает счастливыми, но которую мне трудно было примирить с желанием всегда держать голову высоко и сохранять суровый вид (даже строже обычного) на людях. Оттого и вышло так, что я скрывал свои развлечения, а когда, достигнув годов раздумья, я оглянулся вокруг себя, чтобы подвести итоги своей деятельности и оценить свое положение в обществе, я был уже погружен в глубоко двойственную жизнь. Многие ничуть не стеснялись бы тех прегрешений, в которых был повинен я, но ввиду высоких целей, которые я себе ставил, я считал свою распущенность низкой и скрывал ее с чувством почти болезненного стыда. И вот, не какая-либо особая низость моих поступков, а, скорее, сама напряженность моих желаний сделала меня тем, чем я стал, и глубокой трещиной, глубже, чем у других людей, разделила во мне области доброго и дурного, которые вместе составляют двойную природу человека. Это заставило меня погрузиться в неотступные размышления о том суровом законе жизни, который лежит в основе религии и который является одним из самых мощных источников наших несчастий. Будучи закоренелым обманщиком, я вовсе не был лицемером: обе стороны моего существа были искренни – я оставался самим собою и тогда, когда, отбрасывая всякую сдержанность, окунался в позор, и тогда, когда на виду у всех способствовал развитию науки или помогал облегчать горести и страдания. По случайности и направление моих научных занятий поддерживало это сознание вечной внутренней борьбы во мне самом и проливало на него яркий свет. Так день за днем от обеих сторон моего разумения, моральной и интеллектуальной, я твердо шел к истине, частичное открытие которой обрекло меня на такое ужасное крушение: к истине, гласившей, что в нас скрыт не один человек, но два. Я говорю о двух, потому что уровень моего познания не превышает этого предела. По моим стопам пойдут другие, они обгонят меня на этих путях, и я отваживаюсь высказать догадку, что в конце концов человек будет признан целым государством разнообразных и несхожих обитателей. Я же благодаря жизни, которую вел, неуклонно продвигался в одном направлении, и только в одном. Именно с моральной стороны и на самом себе я понял и распознал полную и первозданную двойственность человека. Я видел, что если и мог по справедливости назваться одним из двух характеров, которые боролись в поле моего сознания, то только потому, что, по существу, я был обоими, и уже издавна, раньше, чем мои научные открытия начали подсказывать мне очевидную возможность такого чуда, я привык лелеять, как любимую мечту, мысль о расторжении этих элементов. Если бы каждый из них, говорил я себе, мог укрыться в отдельную личность, жизнь освободилась бы от всего для нас невыносимого. Избавленный от устремлений и мук совести своего более честного брата, неправедный шел бы своим путем, а праведный твердо и верно поднимался бы вверх по своей тропе, черпал бы радость в совершении добрых дел и не подвергался бы позору или наказанию из-за чуждого ему злого начала. Какое проклятие для человечества, что столь несовместимые величины скручены вместе, как вязанка хвороста, что в измученной утробе сознания эти полярно несхожие близнецы должны вести непрестанную борьбу! Как же их разъединить?