Роберт Стивенсон: Необычайная история доктора Джекила и мистера Хайда

Я не намереваюсь расписывать низости, которым я таким образом потворствовал (мне и теперь трудно допустить, что я сам совершал их). Но я хочу отметить признаки и последовательные ступени надвигавшегося возмездия. Со мной произошел случай, который я просто упомяну, потому что он не имел последствий. Жестокий поступок по отношению к одному ребенку вызвал против меня гнев прохожего (я потом узнал, что он был ваш родственник), к нему присоединился доктор и родные ребенка. Была минута, когда я даже опасался за свою жизнь. В конце концов, чтобы утихомирить их слишком справедливое негодование, Эдуард Хайд был вынужден привести их к дому Генри Джекила и выдать им чек от его имени. На будущее я предотвратил такую опасность, просто открыв счет в другом банке на имя самого Эдуарда Хайда, а когда, изменив наклон почерка, я снабдил моего двойника даже подписью, я и совсем уверился, что уж теперь правосудие до меня не доберется.

Месяца за два до убийства сэра Дэнверса я в поздний час вернулся после своих похождений и наутро проснулся в своей постели с каким-то необычным ощущением. Напрасно я осматривался по сторонам, напрасно окидывал взором строгую мебель и высокие потолки моей комнаты, выходящей окнами на сквер, напрасно разглядывал знакомый узор занавесей у постели и форму кровати красного дерева, – что-то нашептывало мне, что я не там, где лежу, что я пробудился не там, где мне казалось, но в маленькой комнатке в Сохо, где ночевал обыкновенно в облике Хайда. Я посмеялся над собой и по своей психологической привычке стал лениво перебирать возможные причины такой иллюзии, подчас опять погружаясь в приятную утреннюю дремоту.

В один из более сознательных моментов такого времяпровождения мой взгляд нечаянно остановился на собственной руке. Рука Генри Джекила – настоящая рука доктора по форме и размеру, вы сами это часто замечали; она большая, крепкая, белая и приятная на вид. Но рука, лежавшая сейчас с поджатыми пальцами на одеяле, рука, которую я разглядел довольно ясно в свете желтого лондонского утра, была худа, вся в жилах, с резко обозначенными суставами, смугло-бледная и густо заштрихованная темной порослью волос. Это была рука Эдуарда Хайда.

Совершенно оцепенев от изумления, я, вероятно, с полминуты не мог отвести от нее глаз, пока внезапно и оглушительно, словно гром кимвалов, во мне вдруг не взорвался ужас. Выпрыгнув из постели, я кинулся к зеркалу. Моим глазам представилось такое зрелище, что самая кровь во мне оскудела и оледенела. Да, я заснул Генри Джекилом, а проснулся Эдуардом Хайдом. «Как объяснить случившееся?» – спрашивал я себя и затем с новым приступом ужаса задавал вопрос: «Как его поправить?» Было уже позднее утро, слуги встали, все мои снадобья хранились в кабинете, и оттуда, где сейчас я стоял в отчаянии, идти было далеко – сначала вниз по лестнице, потом кухонным проходом и дальше по открытому двору, через анатомический театр. Правда, я мог прикрыть лицо, но что в том проку? Ведь перемену в телосложении не скроешь. Потом с чувством огромного и сладостного облегчения я вспомнил, что слуги уже привыкли к приходам и уходам моего второго «я». Я быстро кое-как надел мою собственную одежду, быстро прошел по дому, повстречав там Бредшоу, который вытаращил глаза и отпрянул назад, увидев мистера Хайда в такой час да еще в таком удивительном наряде, и десятью минутами позже доктор Джекил, вернув себе свой облик, уже садился с мрачным видом за стол, чтобы притвориться, будто завтракает.

Неважный у меня действительно был аппетит. Этот необъяснимый случай, опрокидывавший весь мой прежний опыт, был для меня словно призрачная рука на стене вавилонского дворца, чертившая слова приговора [9]. Я принялся глубже, чем до тех пор, раздумывать над последствиями и возможностями моего двойного существования. Та часть моего существа, которую я имел власть выпускать на волю, за последнее время действовала и развивалась. Мне казалось, что тело Эдуарда Хайда как будто подросло и, находясь в его обличье, я ощущал, что кровь обращалась в жилах быстрее прежнего. Я начинал опасаться, что, если дело затянется, равновесие моей натуры будет опрокинуто навсегда, способность сознательно совершать этот переход пропадет и характер Эдуарда Хайда станет безвозвратно моим. Сила снадобья проявлялась не всегда одинаково. Как-то раз, еще в самом начале, оно совсем не подействовало; позже я не раз бывал принужден удваивать дозу, а однажды – хотя это было смертельно опасно – мне пришлось даже утроить ее. Только эти редкие неудачи нарушали до сих пор мое довольство. Теперь, однако, – и особенно в свете утреннего происшествия – я не мог не понять, что если сначала трудность заключалась в том, чтобы сбросить тело Джекила, позже она стала постепенно, но решительно перемещаться и теперь трудней стало совершить обратный переход. По-видимому, все указывало, что я понемногу теряю обладание моим первым и лучшим «я» и постепенно сливаюсь со вторым и худшим.