Наоми Френкель - Дети

– Доброй ночи! – и от удара захлопнувшейся двери сотрясается весь дом.

Дед опускается в кресло в передней.

– Что он хотел? – лицо Фриды багрово от напряжения. – Зачем он пришел?

– Пришел объяснить, что сейчас трудные времена, Фрида. Очень трудные времена.

– Мы что, нуждаемся в нем, чтобы это знать? Именно в нем.

Чуб деда дрожит. Рука, которая полезла в карман за сигарой, возвращается и падает вдоль тела.

– Фрида, – дед чувствует сильную слабость, – старушка моя, говорю тебе, не понимаю я больше духа этих дней, Фрида. Просто не понимаю.

– Что тут понимать, уважаемый господин?

Единственный крик кукушки извещает о том, что уже половина восьмого. Дед тяжело шагая, поднимается по ступенькам. У двери рука его колеблется нажать на ручку. Дед сомневается – войти ли ему к внучке. Как он посмотрит ей в глаза. И где Филипп? Он совсем забыл о Филиппе, который, конечно, уже находится в комнате. Дед оглядывает свой костюм, поправляет чистый носовой платок в верхнем кармашке пиджака, приводит себя в порядок и входит комнату. Там тихо. Все сидят в креслах. Филиппа нет.

– Где Филипп? – спрашивает дед, – Не пришел?

– Он не пришел! – высокий и резкий голос Гейнца странно звучит в тишине. Он смотрит на Эдит с открытой неприязнью. Все так смотрят на нее. Из-за нее Филипп не вернулся в семью. Эдит опускает голову.

«Она наказана больше всех. Бедная, бедная моя», – дед торопится к ней, и мягко гладит ее опущенную голову. Дед чувствует, себя так, словно он вернулся домой из далекой чужбины.

Толчок в дверь. В сопровождении Фриды, старого садовника, Кетхен и сестер Румпель, в комнату врывается Филипп, в расстегнутом пальто и небрежно надвинутой шапке, кричит:

– Вы здесь спокойно сидите, а рейхстаг горит! Горит рейхстаг!

Шум голосов:

– Ты говоришь, горит, почему?

– Что ты спрашиваешь? Подожгли его.

– Кто поджег?

– Говорят, что коммунисты.

– Нет! Не может быть, чтобы коммунисты.

– Это что, важно, кто поджег, все равно обвинят евреев.

– В городе беспорядки, Филипп?

– Нет беспорядков, Эдит, но город полон войсками, полицией, штурмовыми отрядами и частями СС.

– Этот огонь превратится в кровопролитие. Убитые будут падать налево и направо.

– Прекрати свои черные пророчества, Гейнц.

– Сегодня двадцать восьмое февраля 1933 года...

– Перестань, Альфред, рассказывать при любой возможности – который час, какая дата, какой год.

– Год 1933, отец.

– Где Иоанна? Иисус, и святая Дева! Девочка болтается на улице во время этих беспорядков!

В углу комнаты стоят сестры-альбиноски, их белые руки выделяются на белых передниках:

– Только бы не случилось несчастья с девочкой. Если подумать, откуда это несчастье родилось, оно действительно велико, – моргают сестры красными веками на белых лицах. Они ведь профессиональные акушерки. – Какое несчастье! Какое несчастье!

Дверь открывается. В комнату вбегают Иоанна и Саул.

– Вы слышали! Вы слышали! Запретили праздник – юбилей нашего Движения.

– Несчастье, – говорит дед, – и это тоже несчастье!

– Ужин готов, – провозглашает Фрида.

Только сейчас, когда дядя Альфред встает со стула, все видят, что пиджак его разорван на спине. До сих пор он ухитрился это скрыть, ибо снял пальто спиной к окнам.

– Что с тобой случилось, Альфред? – бежит к нему дед. – Расскажи нам, в конце концов, что произошло: почему разбиты очки и разорван пиджак на спине?

– Разорван, отец, потому что его разорвали. Очки разбили, одежду порвали.

– Но кто тебе это сделал?

– Студенты в университете. Этих несчастных юношей подстрекали. Штурмовики вошли в университет и начали подстрекать наивных парней, чтобы они набросились на еврейских профессоров. Они так и сделали.

– Так и сделали!

Даже сейчас дед, как всегда, делает выговор сыну, но тут же качает головой, отменяя неуместную отцовскую строгость, и с этих пор уже не прекращает качать головой. Дед не верит, дед не хочет верить. Он не в состоянии понять, как такое сделали его сыну Альфреду, с его слабыми мускулами, землистым цветом лица, тихим голосом. И любой здравомыслящий человек понимает, что он и муху не может убить. И ему такое сделали. Дядя Альфред закатывает рукава, сначала рукав порванного пиджака, затем рукав рубашки. Большие синяки обнажаются на его руке. И хотя глаза его сухи, они выглядят плачущими. Теперь все домашние, опустив глаза, окружают дядю. Все, кроме Зераха. Глаза его широко раскрыты, – глядят на синяки. Дед тоже, как Зерах, смотрит широко раскрытыми глазами на побои сына. В мгновение ока дед превращается в отца. Осторожно прикрывает руку сына, сначала рукавом рубашки, затем рукавом пиджака, и кладет свою руку на плечо сыну: