Наоми Френкель - Дети

– Господин Леви, уезжайте отсюда! Я пришел к вам по доброй воле, чтобы предупредить. Вы должны немедленно покинуть Германию. Я владею точной информацией, что у нас не забавляются угрозами в отношении евреев. Господин Леви, дело касается жизни.

– Фрида, есть в доме кто-то чужой?

– Чужой, девочка моя? Никого нет.

– Почему же пес так неспокоен?

– А, пес?

Это голоса Фриды и Эдит. Эдит стоит наверху лестницы, Фрида внизу, в передней. Голоса их заполняют весь дом. Руки Эмиля вытянуты по сторонам пальто, глаза устремлены на дверь. Он прислушивается к голосам в передней, наклонив голову вперед, словно собирается рвануться к закрытой двери. Дед становится во весь свой высокий рост между Эмилем и дверью.

– Продолжим нашу беседу, господин офицер, – по-прежнему дед говорит приятным спокойным голосом.

– Фрида, – слышен голос Эдит, – мне показалось, что я раньше слышала свист в передней. Свистели там, или нет?

– Ну, конечно. Это я свистела, детка моя.

– Ты, Фрида? Никогда не слышала тебя насвистывающей. Откуда тебе знаком этот мотив?

– Откуда... Откуда я могу знать. Много мотивов я насвистывала в моей жизни.

– Но, Фрида, это не был мотив песни, а такая смесь разных песен...

– Какое мне дело, что это смесь песен, – говорит Фрида.

Силой взгляда, в котором светится тоска и страсть одновременно, пытается Эмиль сдвинуть с места деда, открыть дверь и предстать перед той, чувство к которой не ослабло за последние недели. Эдит – великая тайна его жизни. Тайная любовь к ней отделяет его от окружающих. Все последние недели безотрадность разъедала его сердце, он испытывал отвращение к себе и к своим делам. Не помогало преодолеть это чувство то, что он с чрезвычайной жесткостью и агрессивностью выполнял все задания партии. Не раз, возвращаясь после проведения очередной акции, он запирался в своей комнате, чтобы сбежать даже от самого себя. Угнетенность не давала ему покоя. Но тут, среди четырех стен, это опьянение силой и жестокостью спадало с него, и он, словно отрезвев, остро ощущал свое одиночество, и мучающие его голоса были голосами тех, над которыми он издевался. Тогда он брал мандолину, как память о днях своей юности. Все песни были посвящены Эдит. Чем более усиливалось отвращение к самому себе, тем более усиливалась таящаяся в нем любовь к ней. Она несла в себе покров мягкости, который укрывал душу от звериного разгула и жестокости казарм.

Благодаря этой тайной любви он жил двойной жизнью. Руки перебирали струны и уста пели о любви...

Эдит рядом, в передней, в нескольких шагах от него. Всем жаром души он стремиться встретить ее. И не с пустыми руками он пришел к ней. Предупредить ее, спасти! Доказать ей свою верность. Отделяют его от нее лишь дверь и дед.

– Фрида, где дед?

– Дед, детка моя... Откуда я могу знать, где дед. Знал ли когда-нибудь кто в этом доме, где дед.

Дед закрывает спиной дверь. Два решительных шага сделал Эмиль в сторону двери. Дед поднимает руку, как полицейский, делающий знак – остановиться.

– Наш разговор, господин офицер, – останавливает дед Эмиля голосом, который не отличается от голоса Фриды: «Только через мой труп», – наш разговор!

– Закончился, – демонстрирует Эмиль без всяких признаков уважения свое нетерпение, – я пришел предупредить вас и вот, предупредил. Больше нечего добавить.

– Предупредили? Да, предупредили. Отлично. Но почему предупредили? Господин офицер, почему вы так заботитесь о нашей жизни, о нашем бегстве за границу, если с вашими черными подразделениями вы провозглашаете смерть евреям. Чего вам о нас беспокоиться? Беспокоиться должны мы.

Во взгляде Эмиля дед видит выражение явного оскорбления. Ведь он и вправду в последние недели искренне беспокоился о жизни семьи Леви. Насколько он в своей должности проявлял жестокость к евреям, настолько жалость возникала в нем при мысли об Эдит, ее семье, жалость и желание их спасти. Эта мысль успокаивала его, все эти недели не дающий ему покоя. Жестокие операции, в которых он участвовал, наводили ужас на него самого. И чем более увеличивался этот ужас, усиливалось в нем желание доказать своем начальству верность и умение в деле. Жестоким и ничем не сдерживаемым проявлял он себя, как положено офицеру СС. Чем больше он унижал евреев, тем больше его неотступно преследовала мысль о спасении этой одной единственной еврейской семьи.

Эмиль кричит в лицо деда:

– Я хочу вам добра! Несмотря на все, я хочу вам добра!