Мигель де Унамуно - Любовь и педагогика

Он дожидается сна, и это ожидание – самый сладостный момент в его повседневной жизни. Сон – источник здоровья, потому что во сне живешь, о жизни не думая. Здоровый человек не знает, что такое сердце, желудок, печень, он начинает ощущать их только тогда, когда с ними что-нибудь не в порядке; вот так же человек во сне не замечает, что он живет. Во сне никто ничему не обучает юношу. Впрочем, нет! Приходят сновидения, а у них – тоже своя дидактика. Куда спрятаться? Где найти сон без сновидений, который никогда бы не кончался? Какой странный сон эта наша жизнь!

Каждый вечер Аполодоро ложится с намерением подкараулить момент, когда к нему приходит сон, проследить за этим таинственным погружением во временное небытие; однако все напрасно: сон тихонько подкрадывается сзади и захватывает его врасплох раньше, чем он успеет обернуться и посмотреть ему в лицо. «Неужели и смерть приходит таким же манером?» – думает юноша и начинает размышлять о смерти, хотя отец уверял его, что смерть – всего-навсего прекращение существования и ничего таинственного в ней нет, все просто и ясно. Для дона Авито проблема смерти в этом плане не существует: смерть – обычное явление, думать иначе – абсурд.

Этот хоровод идей, идеек, идеечек, псевдоидей, горе-идей, почти-идей, идеоидов, которыми пичкает сына отец, вызывают у того какие-то бесформенные и бесцветные сновидения, складывающиеся из неясных желаний, неосознанных порывов. Мир – огромный калейдоскоп! Но этот калейдоскоп источает иногда пряные запахи, сладкий дурман, который ударяет в голову молодым, особенно весной. «Папа, почему цветы пахнут?» – спросил он как-то отца, и тот ответил: «Чтобы привлекать насекомых, сынок!» – «А для чего им привлекать насекомых?» – «Чтобы те переносили пыльцу с цветка на цветок и оплодотворяли пестик!» – «А что значит оплодотворять?» Что ответил отец, Аполодоро теперь не помнит, но книги, что оставил Менагути, не только дают подробные разъяснения на этот счет, но и заставляют прочувствовать всю проблему. Подумать только, отец лишал его подобных книг! Поэзия, сладостная поэзия, пламень любви, вздохи и нежность, а иногда и неистовство, жестокость.

Что за калейдоскоп этот наш мир! И на каждой вещи, на ее тыльной стороне, которая не видна, свой ярлык и соответствующее объяснение. Удивительная штука этот мир!

Чего только не увидишь за городом и в самом городе! Экипажи, автомобили, лошади, собаки, и скелеты у них внутри, скрыты мышцами, мужчины, женщины… о, женщины! Среди них встречаются высокие, дородные, полные, пышные, у них горячая кровь, сердце и прочие внутренности, высокая грудь, что колышется в такт шагам, а есть такие, что, как посмотрит на тебя… Ах, до чего же остро пахнет мир!

Сегодня, когда Аполодоро шел на беседу с доном Фульхенсио, он увидел, что дверь открыта, прошел по коридору и остановился у входа в святилище. Он поступил нехорошо, но… что это? Дон Фульхенсио – ну да, он – обнял донью Эдельмиру за полную талию, а другой рукой треплет ее подбородок. Зрелые формы почтенной матроны дышат молодостью, парик блестит.

– Ты, ты одна поверила в мою гениальность, Мира! – И философ привлекает ее к себе.

– Да, ты такой добрый гений, такой мирный, ласковый…

– Какие у тебя золотистые волосы!

Рука его гладит парик.

– Не насмехайся! – возражает она, причем лоб ее, розовеет.

– Над чем? Над тем, что они искусственные, накладные? А разве сами мы не суррогаты, которые можно менять один на другой?

Тут философ целует жену.

– Тридцать лет, Фульхе, тридцать лет!

– Да, Мира, тридцать лет. – И, обнимая ее, он спрашивает: – Ты помнишь?

Остального Аполодоро не услышал, потому что донья Эдельмира вдруг поднялась с кресла, воскликнув: «Кто там?», и ему пришлось войти, сгорая от смущения. Вот почему философ сегодня не произвел на Аполодоро особого впечатления, и снится ему теперь не он, а донья Эдельмира.

Отец велел сыну, чтобы тот письменно изложил свое миропонимание, но, как Аполодоро ни ломает голову, ничего у него не получается. Прежде всего, разве у него есть уже какая-нибудь концепция этого самого мира? Какая тут может быть концепция, если он только начинает различать его запахи?!

И вот он отправляется – очень уж день хорош! – по бульвару к реке, продолжая озабоченно размышлять о своей концепции. Ясный и теплый весенний день; в лучах солнца зеленеет нежный пух лопнувших тополиных почек; река сияет; над головой – безупречная синева небесного океана, лишь на западе полоской пены проступают легкие облачка; воздух густо напоен весенними запахами. Юноша садится в траву, над которой носится пух одуванчиков. На другом берегу каменная поросль города (тоже весенняя) с колокольнями и капителями отражается в зеркальной глади спокойной реки на фоне сияющей лазури, так что река кажется продолжением неба, а двойное изображение города – фризом, выгравированным на небесно-голубом мраморе и покрытым глазурью. Все вместе напоминает открытую книгу. Аполодоро вспоминает, как в детстве он вместе с товарищами в отрывал головы у мух и расплющивал их в сложенном листе бумаги, чтобы получилась симметричная фигура как в калейдоскопе. Сейчас он смотрит на отраженные в воде тополя и вспоминает стихи Менагути;