Мигель де Унамуно - Любовь и педагогика

Дон Фульхенсио останавливается, чтобы сделать запись: «Схоластика – это величественный и прекрасный собор, построенный с учетом многовековых достижений храмовой архитектуры, но из необожженных кирпичей», Затем продолжает;

– Будь эксцентричным, мальчик мой, насколько сможешь, лучше говорить диковинные вещи, чем просто нести дичь. Ведь серые тупицы, что называют ближнего своего эксцентричным, сами отдали бы все на свете, чтобы стать такими же! Не давай им понять до конца, кто ты таков, заметай следы, как лисица хвостом, сбивай их с толку. Будь непоследовательным в их глазах, чтобы они в конце концов отказались от попытки отнести тебя к какому-то разряду и стали говорить: это Аполодоро Карраскаль, единственный в своем роде. Вот тогда ты будешь самим собой, личностью единственной и неповторимой. Пусть твои разные поступки и слова будут связаны между собой только одним: тем, что они твои. Преобразуй всякий дошедший до тебя звук, каким бы он ни был, усиливай его и придавай ему свой тембр. Это и будет твой вклад в него. Пусть скажут: «Это звучит как у Аполодоро», – подобно тому как говорят о звучании флейты, свирели, гобоя или фагота. А ты старайся звучать, как орган, на всех регистрах. Ты что-то хотел сказать?

– Нет-нет, ничего. Я внимательно слушаю!

– Люди бывают трех типов: одни сначала думают, потом действуют, это люди осторожные; другие действуют, не подумав, это безрассудные; а третьи действуют и думают одновременно: они думают о том, что делают, и в то же время делают то, о чем думают. Это и есть сильные люди. Так будь в числе сильных! А наука, друг мой… что тебе сказать о науке? Ты видишь на плакате афоризм: «Цель человека – наука». Мир сотворился (заметь: сотворился, а не был сотворен) для того, чтобы человек его объяснил. А когда он будет объяснен…

Сверкающие глаза философа мечут искры, голос его гремит в пророческом пафосе:

– Наука! Вся наука в конце концов будет сведена человеком к рациональному каталогу, обширному словарю, в котором все наименования получат исчерпывающие определения и будут упорядочены по генетическому, и идеологическому критериям, причем обе эти классификации в конечном счете совпадут. Когда все вещи окажутся сведенными к идеям, вещи исчезнут, останутся только идеи, а эти последние, будучи поименованы, превратятся в имена, и тогда останутся лишь имена, которые вечно будут звучать в безграничном молчании вселенной. Таков будет конец и отрицание реального мира сюрреальным. Ну, на сегодня хватит с тебя, можешь идти!

Аполодоро несколько мгновений смотрит на философа, вспоминает почему-то донью Эдельмиру. Что все это значит? Выйдя из дому, он слышит у ворот, как согбенная старуха с корзиной говорит другой старухе: «Не все ли равно, сеньора Руперта, нам жить-то осталось…» Юноша вспоминает восклицание своей матери «что за мир, пресвятая дева, что за мир!», ее ласки, расточаемые сестренке Росе. А потом в памяти всплывает образ бледной, анемичной девочки, которую он встречает почти каждый день, направляясь на урок математики; она глядит на него тоже как будто во сне. Затем ему вспоминается виденное в детстве: мальчишки поймали летучую "мышь, прибили ее за крылья к стене и развлекаются, окуривая животное табачным дымом.

– Ну, что? – с волнением спрашивает отец, когда Аполодоро приходит домой.

Сын молчит, и Авито говорят себе: «Этот мальчик загадка… Может, со временем раскроется?»

Аполодоро только что познакомился с Менагути, длиногривым Менагути, служителем культа Девы Красоты, на визитной карточке которого значится:

Он ниспровергатель святынь, разумеется.

– Любовь! Любовь – это все. Она лежит в основе всякого великого произведения искусства; любовь – единственное поэтическое стрекало (так Менагути переводит èstro [23]); любовь измолачивает (поэт знает, что латинское tribulare дает в испанском trillar – молотить [24]) человеческую душу; любовь – великое гюпнотическое начало (он произносит начало слова на немецкий манер), ею прямо или косвенно вдохновлялись авторы «Илиады», «Божественной комедии», «Дон Кихота» и даже «Робинзона Крузо». Надо создавать творения любви, произведения искусства, только в поэзии можно стать гением. Пиши стихи, Аполодоро!

С какой радостью ложится Аполодоро вечером в постель! Тут-то и восходит его звезда, начинается праздник его души! Он забирается в свежесть простынь, свертывается калачиком и в этой позе, той самой, в которой он лежал в утробе матери, дожидается сна, божественного сна, ласкового приюта, надежного убежища, где возрождается его воля к жизни. Перед сном он читает теперь одну из книг, которые оставил ему Менагути; их приходится проносить в спальню так, чтобы не увидел отец, и прятать под подушкой. В этих книгах есть места, при чтении которых сердце Аполодоро начинает стучать громче, дыхание учащается, и юноша, ловя воздух полуоткрытым ртом, отрывается от книги. Может, это уже сон? Аполодоро этого не знает: с тех пор как отец дал ему прочесть ученейший трактат о снах, их причинах и природе, ему трудно решить, когда он спит, а когда нет.