Николай Богданов - Путь к морю

Солнце долго карабкалось на бугры. Первым увидел его часовой батареи, охраняющий вход в бухты Севастополя. Он встрепенулся, промялся и повеселел, а потом, взглянув на узорно золотое море, крякнул:

— Ишь, хвороба!

Солнце поняло ласку и заиграло ярче и вдруг с горы затопило Севастополь, ошеломило задремавших собак, стукнуло по лысине колокольню, домам стало весело, и все стекла заблестели.

Тут проснулся Моряк и тетя Мавра вместе.

— Ты это што? — грозно вопросила тетя Мавра.

Моряк потянулся, пощупал ребра.

— Вздули вчерась водоносы, доход отбил, а они мне бока; спасибо, два флотских шли да нашли, сам бы не дошел. Снесем, говорят… Сказал я им квартиру, а дальше не помню…

— Ох, горюшко ты мое, безотцовщина! И чего с тобой делать, мать ты в могилу свел и меня…

— Для тебя могилы такой нет, и гроба подходящего.

— Тьфу, сатана, отец такая же язва был.

Тетка хлопнула дверью и покарабкалась на улицу.

— Вот чорт, я ее в могилу… да и мать-то не от меня померла.

Моряк вспомнил — жили тоже так, только просторней было, мать много-много тоньше была. День стирает, ночь стирает, утро стирает, вечер стирает, а по воскресеньям ходит в церковь и плачет.

Он себе день в бухте, ночь в бухте, утро в бухте, вечер в бухте. Прибежит, схватит кусок, иногда два, и ходу.

Раз прибежал так, а вместо матери тетка Мавра, торговка.

— Мать?

— Мать, — говорит, — три дня схоронили, а ты мать спрашиваешь. Да не реви, кормить буду, — и сунула хвост селедки.

Так и зажили в тесноте и в обиде.

Моряк попытался встать. Кости ныли и поджилки дрожали, кое-как сел на скамейку.

Глянул в окно — серый каменный бугор и в мусоре спит котенок.

Стало тошно и голодно. Пошарил еды — ни крошки.

Со стены ядовито улыбался отец, щуря глаза на неожиданно попавших солнечных зайчиков, которые прыгали растерянно, смущенные обстановкой, торопились удрать.

— Эх, — Моряк заерзал на лавке и отвернулся от отца. По жилам пошла тоска и кругом мутно, ничего не хочется, пропадай все.

Вдруг он почуял на руке якорь и представилось ясно: волосатая крепкая рука тоже с якорем ведет его к морю.

Он бежит и заглядывает в прищуренные глаза и путается в ногах.

— Вон мой корабль — видишь — во-он!

Отец поднимает на руки и показывает сыну море, а морю — сына. И пяти лет он уже знает— он моряк, и отец как-нибудь не только покажет издалека, но возьмет его с собой, даст морю сбрызнуть соленой водой, приобщить к гневу и к ласке своей.

Но этого так и не случилось. Не успел отец приготовить замену, взяло его море навсегда.

Остался сыну портрет, да завещание — итти к морю. А труден путь к нему одному.

Многого добился сын — Моряком все ребята зовут, — якорь на руке, а вот на корабль попасть, на корабль!

И опять по жилам огонь! — пробьюсь, не я буду… Все равно: в море, а не в кротовой норе сдохну. Эх… море…

Сорвался, пнул дверь.

И кротовая нора пуста.

Как она пришла, никто не видел — только вдруг с Графской — теперь с пристани III Интернационала— потянуло по улицам военморами.

— Это «Коминтерн», а за ним «Шмидт».

— Нет, вовсе «Незаможник».

— Верно, «Шмидт» другого типа.

Стоял Моряк с друзьями на каменных ступенях пристани и впивался глазами.

А громадины кораблей стального цвета спокойно и стройно рисовались на рейде, поблескивая яркокрасной ватер-линией.

До самой пристани резвились легкие военные шлюпки. Загорелые ребята выскакивали на берег и видимо с наслаждением скакали по ступеням, разминали ноги.

— Куда топаем?

— В парк!

— В клуб!

И уходили, далекие и недоступные. Какое им дело до пацанов, что пялят зенки на море и разевают рты на тонные фасонные форменки.

Долго стоял Моряк на пристани, заглядывал в глаза, хотел заговорить, но ничего не удавалось. Дождался, когда шумливый, чванливый буксирка [5] Буксир — маленький пароходик, который тащит в гавань баржи и большие суда. подкатился к выточенному каменному крейсеру «Коминтерну», забежал так и этак, потом зацепил его канатом и, важно надуваясь, потащил в Южную бухту.

Буксирка гугукал, пыхтел, выходил из себя, встречаясь с другими кораблями, — словом, преувеличивал свою роль. «Коминтерн» тянулся нехотя на неприятную канитель — погрузку угля и свысока поглядывал на взбалмошного буксирку.