Николай Богданов - Чердачный чорт

— Зиновей-чумазей! Зиновей-чумазей! — Дразнят его ребята, прыгая на одной ножке и строя рожи.

Зиновей спокоен.

Изредка, когда особенно доймут, сграбастает какого почище да шершавой угольной голицей так ему вывеску разделает, что ребята бегают за неудачником целой улицей и визжат от удовольствия, пока, применяя самую жесткую мочалку и самое едучее мыло, потерпевший не смоет угольную мазню.

Как же быть угольщику Зиновею чистым?

У него угольная сажа не только до костей, — дальше въелась.

Не выходя из бани, надо год париться, и еще останется.

Вот он какой уголь!

Всегда у Зиновея рожа черная, да не просто, а разными росписами — и так и эдак, а помыться некогда.

Приезжают с отцом из Москвы потемну, а чуть зарассветит — отец Зиновея с печки стягивает:

— Ну-ну, не разлимонивайся!

Кое-как мазнет Зиновей лапой по глазам, перехватит горячей картошки, затянет длинный кафтан под самые ребра и на свое кучерское место.

Только-только затрепыхались огненные петухи в окнах, не все еще хозяйки печки затопили, они уж тронулись на работу.

Лошадь у них самая первейшая — кляча, конечно, бурая и шершавая от угля, у ней, как у отца и Зиновея, только и блестят зубы да белки глаз.

Едут до Москвы все трое не особенно торопясь; отец и сын, сидя на свежем хрустящем угле, покуривают, поплевывают, и отец тарабарит всю дорогу. На месте не посидит, то спрыгнет, то снова сядет, лошадь обежит, прутик сломает — прямо зуда!

Зиновей хмурится и молчит.

Лошадь шагает в своем постоянном настроении, которое можно выразить словами известного поэта: «Уж не жду от жизни ничего я…»

Вообще сказать, лошадь и Зиновей друг друга понимают и чувствуют больше, чем отец их обоих вместе.

Отец одно — они другое.

Отец так — они совсем наоборот.

Из-за этого и вся оказия-то случилась. А отец с начала до самого конца так ничего и не понял.

Пока они ехали, пока дребезжали по шоссе, рассвет стал совсем розовый, и вот ярко вырисовался утренне-свежий спокойный город.

И когда солнечное утро, как молодая работница в синем халате, настригло и набросало в щели улиц золотые полоски блестящей бумаги — солнечных лучей, все еще дремал город. Еще позевывали милиционеры, переступая с ноги на ногу, и хохлились голуби на карнизах, еще бледнело электричество фонарей и витрин, — как вдруг далеко-далече зазвенело, как сломанный лед, дрогнули струны протянутых рельс, и, распевая и разбрасывая колючие белые цветы, побежали трамваи.

Покладистые дворники торопливей зашаркали метлами. Где-то громыхнул ломовой, зазвенел ключами кто-то, отпирая ларек, и чья-то рука вон в верхнем этаже отдернула занавеску, просвечивая свежим воском на солнце.

Город просыпался.

А на окраинах давно горланили гудки.

— Углей… углей, а вот угли-и-и-и!.. — затянул высоко и чисто отец Зиновея, поднимая голову и широко распирая грудь.

Рабочий их день начался.

Отец идет по тротуару, заходит во дворы, заполняет их своим голосом. Эхо подкидывает его напев до самых верхних окон и растягивает в длинные арки и подвалы.

Нет-нет, да вдруг вылезет незавидная старушка или хозяйка в плисовом салопе с засаленным передом.

Тогда Зиновей останавливает клячу, насыпает нужную мерку, и серебряная монета ярко блестит на черной ладони. Дело сделано, Зиновей дергает вожжи и снова плетется по середке улицы.

Ехать покойно, ни грузовик, ни легковик, никто не раздавит: кому охота мараться об угольщика?

И кляча спокойненько ковыляет по самым бешеным перекресткам.

Покупатель не част. Зиновей учится чтению по вывескам, наблюдает городскую суетню и размышляет, как умеет, по-своему. Перво-наперво он на всех обижен — с этой точки зрения он смотрит на все.

Вот мимо синий блестящий автомобиль «Фиат» фырк — и в сторону, как будто испугался измазаться о Зиновееву колымагу.

— Ишь ты, фыркает тоже! — обижается Зиновей на автомобиль, — а может твой шофер с моих углей чай пьет?!

Вот лихач на дутых шинах покосился одним глазом и так презрительно, что Зиновея передергивает. Он смотрит на его спокойный широченный зад, точно вросший в козла, и желает вдогонку:

— Уголек бы тебе горячий, ты бы взвился, боров племенной, и рысаку твоему под хвост.