Виктор Хлиманов - Березовый свет

В октябре же бывает, разольется всего на несколько деньков почти летняя теплынь, и кажется, что слякоть была недоразумением, так ласково солнце, так уютно на полянах. Полураздетые деревья замирают в тихом раздумье: сбрасывать остатки листьев или подождать?

В один из таких дней, жарких к полудню, начинают выползать из своих нор желторотые ужи: тонкие, узорчатые. Ползут по лесу медленно, еле изгибаясь телом, ползут к стежкам, лесным дорогам, вытягиваются на них во всю длину.

Идет человек, увидит ужа, остановится: змея! Кто знает, сразу определит — уж, перешагнет, стороной обойдет, пусть греется. Другой ищет палку, а потом хвастается: «Змею убил!»

К вечеру ужи снова расползаются по норам.

С чего это они?

Может быть, прежде, чем уснуть на зиму, должны выполнить какой-то свой древний обычай, о котором мы не знаем?

Или просто ужей обманул теплый октябрьский день?

Осенью особенно остро чувствуешь, как спешит время и каждый упавший на землю лист — будто щелчок тихого маятника. И невольно в сердце закрадывается легкая грусть.

Но самое необычное осенью — лесные лужи. Вода в них чистая, спокойная, как промытое стекло. Подойдешь к какой-нибудь из них, остановишься у края, жутковато перешагнуть: облака под ногами!

Бредешь ли устало еловой теменью или скучным осенним сосняком, едешь ли выбоистой лесной дорогой — не уйдешь от грустных дум.

И вдруг улыбнется тебе яркий пробел веселых березок, будто вставший стеной весенний снег, — и нет уже на душе ни сомнений, ни печали.

Березки — светлые улыбки леса.

Все на земле было неприглядным. Везде — печаль поздней осени. Чуть влажный ветер покачивал голые ветви, зябко холодил. Вскоре в окна избушки заглянула сутемень, потом ночь, и тогда неслышно просыпался первый снег.

Я вышел во двор. Белые хлопья лениво падали на лес, на жухлую траву, на черные сучья и, чудилось, кто-то рвет над головой в клочья белую вату.

Утром вокруг лесничевки царили только два цвета: белый и черный. И странными в этом двухцветье были пунцовые, будто вырезанные резцом гроздья перезревшей рябины — третьего, недолгого цвета поздней осени.

Шел зимним лесом — все удивлялся, видя, как хитрят старые пни. Ну вот же! Насколько укоротит их снизу снег, ровно на столько подрастут снегом: ростом не хотят поубавиться.

Как-то я отправился поискать снегирей, послушать редкие в январе птичьи голоса. Обошел несколько лесков, побывал в коноплянище, где встречал их минувшей зимой, — как сквозь снег провалились краснозобые. Утомившись, не спеша побрел ровным снежным суходолом. Морозило, тянуло колким сивером.

Когда открылись в лощине стога под белыми шапками, невольно залюбовался: согретый с подветренной стороны солнцем снег шапок подтаивал, парил, похоже было, что там топили печи. А подойдя ближе, услышал капель снегириных голосов.

Так вот вы где!

Снегири сидели на клоках сена, о чем-то болтали. Завидев меня, подождали, пока я подойду на опасное уже расстояние, и только тогда нехотя перелетели на можжевельник, разукрасив его собой в голубое, красное, черное.

Пока я отдыхал, курил, смотрел, как искрится январская капель, птицы и не думали улетать, косились на меня, видно, обижались, что занял их место.

— Тиу-тиу-тиу! — напоминали они о себе. — Тебе тепло, а нам?

И только я отошел в сторону, как красно-голубым облачком они тут же метнулись к стогу-печи: к теплу и солнцу.

К вечеру лесничевку окружила зябкая сырость. Хрустнул под ногой тонкий ледок. Потом из лесных сумерек стал красться туман, залил собой лощину, медленно перелился через край, поднялся вверх, растягиваясь в широкие белые полосы, заслонил снизу лес, и в небе повисли, цепляясь за низкие звезды, верхушки деревьев.