Юлия Радченко - Под заветной печатью...

Это и не удивительно, ибо основным источником, по которому можно было ознакомиться со стихами, долгие годы служил запретный сборник, изданный Герценом и Огаревым в Лондоне в 1861 году, «Русская потаенная литература». Книгу открывали стихи Пушкина, а на странице 40-й начиналась «Гавриилиада», о которой Огарев в предисловии сказал: «Язык и форма безукоризненно изящны, и вместе с тем содержание проникнуто религиозным и политическим вольномыслием».

Лондонский сборник расходится по Европе, Азии, Америке. И в России действительный тайный советник Модест Корф — некогда одноклассник поэта по Лицею, а теперь человек министерского ранга и к тому же директор Публичной императорской библиотеки — вздыхает, сердится на умершего поэта, жалуется узкому кругу осведомленных лиц, но собирает, сохраняет многое из запретных произведений Александра Сергеевича. Сборник «Русской потаенной литературы» также ставится на полку библиотеки.

Ленинград. Государственная Публичная библиотека им. М. Е. Салтыкова-Щедрина. На антресолях в трех стеллажах все прижизненные издания Пушкина. Меня интересуют издания «Гавриилиады», а, как мы знаем, при жизни поэта их не было и быть не могло. Получаю несколько первых изданий поэмы, вышедших у нас и за границей. Маленького формата, некоторые (1918 года) на очень плохой бумаге.

На одном корешке — «Санкт-Петербург 1906» — через восемьдесят пять лет после появления на свет и через сорок пять лет после лондонского издания еще одно пушкинское сочинение выходит на родине. Это годы первой революции, годы отлучения Льва Толстого, годы жестокой битвы: револьверы, камни баррикад, ноты свободных песен, страницы стихов…

Рядом — «Гавриилиада» 1918 года: в первом году победившей революции. Валерий Брюсов публикует поэму в Москве крайне малым тиражом: всего 555 нумерованных экземпляров, разошедшихся за три дня и ставших уникальной книжной редкостью.

А вот первое научное издание. 1922 год. Только что окончилась гражданская война, только что миновало столетие пушкинской поэмы; молодой в ту пору ученый, будущий известнейший пушкинист Борис Викторович Томашевский окончательно и неопровержимо доказывает авторство Пушкина, сопоставляя разные копии «Гавриилиады», сохранившиеся у друзей и знакомых поэта.

Увы! Подлинника, рукою самого Пушкина, не обнаруживается нигде. В последние годы жизни Пушкин сердился, когда кто-нибудь напоминал ему о «Гавриилиаде». Исследователи очень надеялись найти в хорошо сохранившемся, огромном архиве Вяземского автограф поэмы: ведь известно, что этот друг Пушкина никогда не выпускал из своего собрания ничего, туда попавшего. Однако среди книг Вяземского на экземпляре «Стихотворений» Пушкина нашли следующую надпись, сделанную рукой владельца: «У меня должен быть в старых бумагах полный собственноручный Пушкина список „Гавриилиады“, им мне присланный. Должно сжечь его, что и завещаю сделать сыну моему».

Сын Вяземского, очевидно, выполнил просьбу отца…

Еще была, по всей видимости, рукопись Пушкина у другого задушевного друга, страстного собирателя редких книг и документов, Сергея Соболевского. Волею судеб его замечательное собрание, после смерти владельца, разбрелось по свету. В Британском музее, где хранится сегодня часть библиотеки Соболевского, обнаружен и список «Гавриилиады», переписанный рукою пушкинского друга. Повинуясь просьбе Пушкина, Соболевский тоже, скорее всего, сжег подлинную рукопись. Более того, пушкинистам доподлинно известно: Александр Сергеевич взял честное слово с Соболевского, что тот всегда будет уничтожать все встречающиеся ему экземпляры этой поэмы; человек крайне щепетильный и точный в вопросах чести, Соболевский, конечно, сдержал данное слово — но все же сохранил одну копию для себя.

Чем же объяснить ту «анафему», которой сам Пушкин подверг свою поэму? Иногда склонны в этом «раскаянии» поэта видеть усиление его религиозных настроений, вернее, перемену во взглядах на религию. На самом деле все сложнее. Пушкин стал осторожнее в своих антиправительственных и антирелигиозных высказываниях. В одном из писем от 1826 года он написал: «Каков бы ни был мой образ мыслей политический и религиозный, я храню его про самого себя и не намерен противоречить общественному порядку и необходимости…»

Не намерен… Значит, мог бы, может быть, и хотел бы, но… не намерен. Каков бы ни был его образ мыслей. Но если бы образ мыслей в какой-то степени отвечал общепринятым в официальных кругах, с какой стати хранить его про себя?