Юлия Радченко - Под заветной печатью...

Архив Алексеева, к сожалению, почти полностью исчез, а вместе с ним множество запретных пушкинских строк, и, вероятно, самый полный текст «апокалиптической поэмы».

Рассылая ее даже самым близким друзьям, Александр Сергеевич тщательно убирает малейшие признаки, способные выдать автора.

Однако много лет спустя выходят «наружу» и распространяются несколько строк, отсутствовавших во всех остальных копиях.

В том месте, где бес и архангел вступают в рукопашную схватку, Пушкин в своей легкой, непринужденной манере переводит рассказ на себя и своих друзей:

В списке, находившемся у Алексеева, было еще более откровенно, и упоминались имена:

Но кто же не угадает автора, чьими одноклассниками были лицеисты Броглио, Комовский?

Эти саморазоблачения, однако, упрятываются, сжигаются.

«Шалость», — покачают головой Вяземский и Тургенев, прочтя поэму (Вяземский добавит к слову «шалость» эпитет «прелестная»).

«Он все тот же», — заметит о Пушкине один из его приятелей.

И даже смелый, твердый, не склонный к религиозности декабрист Иван Якушкин вздохнет: «Недавно я читал его новую поэму „Гавриилиада“, мне кажется, она самое порядочное произведение из всех его эпических творений, и очень жаль, что в святотатственно-похабном роде».

Сам Пушкин позже пожалеет о чрезмерной откровенности своих шуток — его цель вовсе не в том, чтоб задевать чувства искренне верующих. Адрес «шалости» иной: она адресована тем, о ком он некоторое время спустя скажет:

Друзья не давали поэму кому попало, исполняя просьбу автора, высказанную в посвящении Алексееву:

Заветная печать была крепка, но пройдет немного времени, и «широко-медные», даже не успев прочитать «Гавриилиаду», нанесут следующий удар Пушкину.

Весной 1824 года из Одессы уходит письмо поэта (до сих пор не разгадано, кому оно адресовано), в котором были следующие строки:

«…читая Шекспира и Библию, святой дух иногда мне по сердцу, но предпочитаю Гете и Шекспира. — Ты хочешь знать, что я делаю — пишу пестрые строфы романтической поэмы и беру уроки чистого афеизма. Здесь англичанин, глухой философ, единственный умный афей, которого я еще встретил. Он… мимоходом уничтожил слабые доказательства бессмертия души. Система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но, к несчастию, более всего правдоподобная».

Письмо перехвачено. Строки сродни той поэме, что пока прячется «под заветною печатью».

Несколько мест — слишком опасных: автора письма компрометируют и «уроки чистого афеизма», и англичанин, который уничтожает «слабые доказательства бессмертия души» (а Пушкин, как видно из его слов, соглашается, что эта система «более всего правдоподобная»).

О новой «вине» поэта доложено царю. Следует новая, более основательная ссылка — в глухую родительскую деревню, Михайловское, близ Пскова:

Здесь поэт попадет в клещи полицейского и духовного надзора: стоит Ивану Пущину появиться в его доме, как не замедлит прибыть архимандрит Святогорского монастыря Иона, и Пушкин спешно выложит на стол Жития святых, чтобы подчеркнуть свое благочестие, и монах удалится, получив порцию чаю с ромом и разузнав о приезжем все, что можно…

Время шло, грянуло 14 декабря 1825 года. Несколько десятков декабристов повели за собою на Сенатскую площадь тысячи солдат, повели, чтобы переменить жизнь и историю своей страны.

Пушкин находился от них в 300 верстах, но около памятника Петру Великому в тот морозный день появляется немало его друзей, в том числе два лицеиста-одноклассника — Иван Пущин и Вильгельм Кюхельбекер.