Владимир Файнберг - Свет на вулкане

Ковыневская и контрольная баночки точно уравновесили друг друга.

Раздались аплодисменты.

Это были первые в его жизни аплодисменты. Морщась, чтобы скрыть улыбку, Ковынев снова неторопливо прошел из укладочного в ликвидный цех. Работницы в темных халатах все так же сноровисто протирали готовые консервные баночки.

Эти старые, закаленные уже не одной путиной кадры были куда надежнее навязанных ему крайкомом студенток. Кадры работали как машины. И на резке. И на укладке. И на обтирке. Не успеешь моргнуть — баночка вынута из контейнера, обтерта, поставлена в большой картонный ящик.

Особенно стараются двое. Вон та, приземистая, в поломанных очках, и эта, длинная как жердь. Не первый год знакомые лица, а фамилии не запомнил. Надо бы их на Доску почета, что ли…

Хотя зачем им Доска почета? Премию им надо. Вот что.

Ковынев прошел дальше, вслед за рабочим, катившим на тележке набитые обтертыми баночками тяжелые ящики. В углу ликвидного цеха эти баночки снова вынимались, проходили через этикировочный автомат и уже с этикеткой снова успокаивались в картонных ящиках, ждали погрузки, чтоб наконец отправиться на материк.

«Не дело, конечно, — думал Ковынев, выходя на пирс, — чего-то недокумекано. Глупо, обтерев, совать консервы в ящик, снова их вынимать, наклеивать этикетки, снова пихать в ящик. Да и девчонка права: обтирать руками каждую баночку — каторга».

Но он тотчас обозлился на студенточку, вспомнив, сколько денег отваливает каждой обтирщице за эту безмозглую работу. Он шагал по бетону пирса, следил за обнаглевшими чайками, кружащимися над сбросовой трубой, и думал о том, что квалифицированный рабочий на материке должен вкалывать три-четыре месяца, чтоб заработать столько. И труд обтирщиц стоил этих денег, так же как труд укладчиц и резальщиц. Потому что они давали план. Работали, когда нужно, по две смены — когда сейнера навалом привозили сырье и он, Ковынев, захлебывался, не мог обработать столько сырья, а рыба тухла и приходилось отдавать приказ подходящим судам вываливать ее обратно в океан, — правда, уже не живую, а дохлую… И старые кадры никогда не выходили из строя, как выходят машины. Ковынев с раздражением вспомнил о новых рыборезных станках. Почти все они уже стояли без дела, поломанные, разлаженные, потому что эти умники на материке рассчитали их на некую среднюю, стандартную рыбу, а такой в природе не бывает.

Вот и сейчас от сейнеров по пирсовому конвейеру мимо Ковынева к заводу катились деревянные плоские ящики с переложенной льдом рыбой.

Сайра была мелковата, худая. Ковынев поморщился — почти тридцать процентов пойдет в нестандарт, обратно в море, чайкам в клюв.

Разгружались два судна — «Космонавт» и «Дракон». Нет, одно. Рыба шла только с «Дракона», хищно нахватавшего вчера этой мелкой сайры до клотика. А им, кулачкам, неважно, что мелкая, едва достигает минимальной нормы. Лишь бы центнеры. Лишь бы денежки…

А «Космонавт» уже пустой. Ватерлиния высоко. Красавец. Гедеэровской постройки. Рыба сейчас и так плохо идет, а тут своими руками приходится отнимать от путины, отдавать для нелепых экспериментов этим умникам на материке. Они за путину не отвечают. У них об этом голова не болит. Им бы докторскую защитить. И сами на остров теперь не приехали. Девку прислали. Ну да, если не выйдет — опыт проводила девка. Значит, плохо проводила. На другой год снова кого-нибудь пришлют. А пока денежки получают. Какими-то импульсами ловить сайру! Она и на свет не всегда идет. Сперва найди ее…

— Сколько ночью взяли? — спросил Ковынев вахтенного, читающего газету у сходней «Космонавта».

— Как будто около ста, — ответил парень и снова уткнулся бородой в развернутый лист.

Ковынев подозрительно пригляделся, прочел: «Литературная газета», хотел спросить, что там такого особенно интересного пишут, но промолчал, закурил. Он уже вторую путину косился на этого странного рыбака. На лове он работал как зверь, и любой капитан сейнера в любой час дня и ночи мог взять его себе в команду. Поговаривали, что малый этот не простой, с высшим образованием. Но в деле документов о том никаких не было. От всех общественных поручений он ловко ускользал, увертывался. Ковынев, разговаривая с ним, всегда чувствовал в глазах парня скрытую насмешку, может, даже издевку. И это, как ни странно, притягивало.

Ковынев вспомнил, что парня зовут Георгий Городецкий. Да, в самом начале этой путины он ввалился в штаб с телеграммой из Ленинграда: «Вылетай. Умирает мать. Соседи». Ковынев тотчас выписал аванс, отпустил.