Олег Сенцов - Жизня

На соседней койке в таких же конвульсиях бился мальчик-даун, года на три меня младше, — с ним сегодня делали то же, что и со мной. Это сейчас я знаю, что он был дауном, а тогда мы считали его просто умственно отсталым, дурачком. Третьим парнем в нашей палате лежал мальчик из хорошей семи, но ему не делали операцию — он просто лечился; в этот день я его не видел, он стратежно потерялся, появившись только под вечер, когда светопреставление сошло на нет.

Это был один из самых ужасных дней в моей жизни, и дело тут не в операции и не в боли после нее, — я готов снова перенести все это, лишь бы не случилось того, что случилось после. Хотя, может, так оно и должно было быть. Не знаю.

Как я уже сказал, это был ужасный день, а до этого был день чудесный — я еще не представлял, что меня ждет, я находился только второй день в больнице, но уже всех знал — и все знали меня, я был уже из старших, крутых, не то что основная мелюзга. Все утро мы с новым другом тусовали по отделению, веселились. А в тихий час мальчик из моей палаты, который из хорошей семьи, издевался над другим мальчиком из моей палаты — мальчиком-дауном, дурачком. Нет, он его не бил и не обзывал, он просто над ним играл — прикалывался, как сказали бы сейчас, но тогда еще не говорили. Мальчик из хорошей семьи шутил над дауном, он делал вид, что кидает в форточку свой носок, а сам прятал его в кулаке, показывая потом этот носок дурачку. Умный мальчик обманывал не очень умного. Нескольких демонстраций хватило дауну, чтобы поверить в чудесную форточку, — и он начал бросать в нее свои вещи: носки, трусы, что-то еще. Все улетало с пятого этажа вниз и ничего назад не возвращалось. Не очень умный мальчик не мог понять, в чем дело, и продолжал с усердием пропихивать на улицу одежду, пока она не закончилась, — то ли у него ее было не очень много, то ли он, в конце концов, понял, что что-то не срабатывает, но после этого он перестал это делать и вернулся на свое место.

Все это время мальчик из хорошей семьи заливался смехом у себя на кровати, в перерывах между взрывами хохота подбадривая дауна. А я лежал на своем месте с книжкой и молча наблюдал, тоже, возможно, несколько раз засмеявшись над этим издевательством. Я был старше их обоих и мог бы в любой момент прекратить это, но я не прекратил. Нет, мне не нравилось то, что они делали. Возможно, все произошло слишком быстро и непредсказуемо — я впервые вплотную столкнулся с неадекватным ребенком. А возможно, мне, который сам только недавно вылез из шкуры вечно униженного изгоя, хотелось глянуть на это со стороны. Не знаю, не помню. Дело не в этом. Дело в том, что я мог прекратить — и не прекратил.

А после тихого часа пришла медсестра и спросила, где вещи не очень умного мальчика. Мальчик из хорошей семьи сказал, что дурачок сам их выкинул, и формально он был прав. В этом месте я снова промолчал: сдавать было нельзя — это уже не по-пацански, да и по шапке могли бы получить оба за такие шутки над инвалидом. А тот только показывал на окно и мычал что-то на своем — даун толком не говорил.

Но это было вчера — вчера был хороший день и к вечеру инцидент забылся: часть вещей принесли, часть потерялась, но тогда до вечера произошло еще столько событий, что эпизод с форточкой быстро затерся.

А сегодня, сегодня мне вообще небо с овчиночку или того меньше — думал, что изуродуют с утра или загнусь в обед; хорошо, что хоть к вечеру боль стала отпускать.

А ночью, уже после отбоя, к дауну пришла его мама. Оказывается, что у дурачков тоже есть мамы, и что она любит своего сына, а он ее. Она пришла проведать его после операции. Он положил свою голову ей на колени и заскулил, как собачонка, а она гладила его. И мне стало стыдно, так неимоверно стыдно за вчерашний день, что хотелось вскочить с постели и бить ногами мальчика из хорошей семьи, а перед мамой дауна — извиниться. Нет, не перед ним — он бы все равно ничего не понял, а именно перед ней. Почему она пришла так поздно? Работает допоздна или живет далеко, но ведь все равно пришла. Папы, судя по всему, нет — тогда они пришли бы вдвоем, ведь поздно уже и сын после операции, — ну или ему не нужен такой ребенок (некоторым папам и нормальные дети не всегда нужны). А она пришла, одна и поздно, а ее малыш скулит у нее на коленях, и он никогда не станет нормальным, и она это знает, но все равно любит — это было видно. Поэтому я хотел встать и извиниться именно перед ней. Но я не встал, и не извинился, и не стал бить другого мальчика — было уже поздно, делать что-то надо было вчера, — я просто тихо лежал, боясь пошевелиться весь час этого молчаливого свидания.