Олег Сенцов - Жизня

В школу ходить мне нравилось, но недолго. Учиться я любил, а вот в школу ходить, оказывается, не очень. Меня разрушала советская система образования, эта рутина, зубрешка, тягучие и вязкие, как смола, уроки. Я любил физкультуру, труды и перемены — там была хоть какая-то свобода. Математику не скажу, что любил. Как по мне, это несколько ненормально — любить математику, это как с детства мечтать работать кассиром. Просто она мне легко давалась, и я решал все контрольные за пол-урока. Русский язык был крайне скучный предмет, а вот литературу, как и историю, я просто обожал — там было очень интересно и тоже немного посвободнее, чем на других уроках. Учителя по русскому и литературе всегда зачитывали мои сочинения вслух, стоя посередине класса. Это мало кому нравилось, в том числе и мне самому.

В пионерской организации всего за несколько лет я сделал головокружительную карьеру от старосты класса до горниста — очень быстро стало понятно, что я ну никак не рвусь к общественно-политической жизни, к тому же на горне в классе никто играть не умел, а у меня, по крайней мере, получалось лучше, чем у других… И я до конца пионерии трубил одну простенькую мелодию на всех торжественных мероприятиях, вносах-выносах знамен и прочей ерунде, стоя рядом с барабанщиком — опять-таки где-то сбоку.

Деревенские учителя были довольно слабые как преподаватели, но зато по большей части хорошие люди — плохой человек в школу работать не пойдет. Но это я сейчас понимаю, что уровень преподавания у нас был не очень, а тогда, с третьей парты, все казалось вроде и ничего. Но однажды у нас год проработала учительница русского из города. Ей там почему-то не досталось места на тот учебный год, и она ездила к нам в деревню учить местных балбесов, в том числе и меня. Я не мог определить тогда, что она — очень хороший и сильный учитель, — мне в моем пятом классе просто было очень интересно на ее уроках, даже на русском, не говоря уже о литературе, которая тогда у меня стала любимым предметом, и не только уроком, а вообще. Эта учительница мне приоткрыла целый мир. Как и чем, я уже не вспомню, но после года ее преподавания во мне что-то изменилось. Это был настоящий учитель. Но потом, через год, она уехала к себе в город, и на ее место пришла другая, которая до этого учила младшеклашек, а теперь поступила заочно в институт и принялась третировать уже более старшие классы. И я впервые начал конфликтовать с преподавателем — я был поражен разницей, подходом, новыми дурацкими требованиями по шаблону. Книги теперь можно было читать по рекомендованным главам, а не полностью. Как можно читать книгу по главам, что вообще тогда в ней можно понять? Или все это лишь для того, чтобы правильно ответить на вопросы о книге, написанные в конце учебника? Меня это раздражало, и я об этом не молчал. Мне было просто неинтересно, но я в свои тринадцать лет не мог ничего аргументировано противопоставить, и мое недовольство вырастало лишь в ссоры с новым учителем. Всему классу было все равно, этим девочкам-отличницам и мальчикам-хорошистам, которые на четыре-пять знали школьную программу и что-то там писали аккуратным почерком в свои аккуратненькие тетрадки. Остальных, кто жил по принципу «лишь бы не спросили», эти проблемы тем более не касались, для них это и не было какой-либо проблемой. А меня за то, что я постоянно задавал неудобные вопросы, регулярно выгоняли из класса, и половину уроков как литературы, так и истории я проводил в коридоре.

История стала моим вторым любимым предметом. Сама историчка была намного интеллигентнее истерички по русскому, но она тоже не очень любила, когда с ней постоянно вступали в споры по принципиальным для меня вопросам, задаваемым с несдержанностью юношеского максимализма и отсутствием какой-либо толерантности, — и меня, опять-таки, отправляли в коридор. Из окна коридора возле кабинета русского был виден парадный вход, там всегда кто-то ходил, и было не очень скучно. А из исторического коридора хорошо просматривался школьный стадион; там часто кто-то бегал вдалеке, и мелькали разноцветные спортивные костюмы, а на лавочках сидели освобожденные от физкультуры, но обязанные присутствовать на уроке, одетые в одинаковые коричневые робы учащихся страны рабов.

Но надо отдать должное обеим моим учительницам: они не снижали мне отметок, хотя, думаю, их до сих пор трясет от моей фамилии.

В детстве я дружил с Мишей. В детстве я вообще много с кем дружил, но с Мишей мы ходили в одну группу детского сада. Впрочем, в нее ходил весь наш класс, но с ним я дружил больше всех. Вместе с Мишей мы поначалу даже сидели за одной партой, но потом очень быстро выяснилось, что он будущий троечник и хулиган, и нас быстренько рассадили — вероятно, для того, чтобы он меня не испортил. Меня посадили с девочкой, которая стала хорошисткой с перспективой перейти в отличницы. Но когда в пятом классе ее пересадили от меня обратно, она резко стала снова просто хорошисткой — с перспективой в троечницы. А со мной посадили новую девочку, с которой нас в следующем году принимали первыми в пионеры, потому что она стала второй по успеваемости в классе. Потом, почуяв неладное, классная и ее отсадила — и та еле закончила школу на тройки.