Олег Сенцов - Жизня

Четырнадцать лет. Детство начало заканчиваться. Медленно, но уверенно и бесповоротно. Кто-то пошел в армию, кто-то поехал в Город учиться, у кого-то появились другие интересы — компания распалась.

Когда я был маленький, размер мира считал таким, каким его видел, — то есть мой мир ограничивался линией горизонта. Мы жили в предгорье, поэтому линия эта была не сильно далеко, и вокруг почти везде была возвышенность, поэтому мир образовывал вокруг меня как бы большую чашу, ограниченную соседними горами, пригорками и полями. Мир для меня ограничивался, но не был ограничен. Он был полон — полная чаша детского счастья.

Когда я был маленьким, то думал, что вечером солнце, заходящее за гору, прячется за ней в большую сетку, прикрепленную, наподобие сеток в плацкартных вагонах, к задней стенке горы. А за горой нет ничего: я ведь ничего не вижу — значит, там ничего нет. Солнце жило ночью в той сетке, а с ним еще несколько маленьких солнышек — такая вот солнышкина семья, и не было им там ни скучно, ни тесно. Не помню, в какой момент своей жизни я понял, что этой сетки нет, и что есть мир и дальше за этой горой. Не помню я и когда чаша этого детского мира перестала существовать. Перестала, и все. Остался только свет, свет из детства.

Прошло пятнадцать лет. Я давно уже живу в Городе, в Деревне бываю редко.

Макар поблукал, погулял немало лет — и вернулся, пополнил компанию деревенских спивающихся полубомжей.

Саня уехал в другой город и тоже бывает очень редко.

Таксик, как и вся четверка с нашей улицы, потерял отца, только того доконала не какая-нибудь болячка от пьянки — он повесился сам, но от все той же пьянки. Брата его застрелили еще раньше, поэтому немудрено, что Таксик со своей мамой теперь ярые сектанты.

Леля вернулся домой, женился, обрюзг, но по-прежнему шутит.

Олег, как и Макар, давно уже спустил на себя зеленого змия, а тот не разбирает, умный ты или дурак, — ест всех подряд.

Барсук чуть не сел, но пока еще ходит, как-то занимал рубль.

Белан ездит на КамАЗе.

Детство кончилось, оно больше не живет в этих местах. Места остались те же, и люди вроде те же, но все по-другому.

В детстве мы все делаем бегом, все нам некогда — мы спешим, нам везде интересно, везде надо успеть. Энергии хватает — времени нет. Все кажется нам слишком медленным, тянется слишком долго. Школа никогда не кончится. Не то что десять лет — этот звонок с урока, кажется, вообще никогда не зазвенит!

Мальчику, скачущему на одной ноге и догоняющему дедушку-велосипедиста, абсолютно все равно, как он выглядит со стороны, — он спешит, ему бегом, его переполняет. Я не хочу быть медленным, я не хочу никуда не спешить. Я никогда не хочу думать, как я выгляжу со стороны. Хочу, чтобы меня переполняло. Пусть детство прошло, но я буду скакать на одной ноге.

Всем тем, кому повезло родиться в СССР — впрочем, как и всем тем, кому не повезло родиться в той стране, но они все равно родились, — приходилось хоть раз в жизни, а может, и не раз и не два, лежать в тамошних больничках. Я лежал только в детских, во взрослых не доводилось, но не думаю, что там что-то особо по-другому. В раннем детстве, до своей болячки, лежал нечасто, только раз, после нее — уже постоянно.

Шестилетний мальчик ударился подмышкой о спинку стула при прыжке со стола (зачем он это сделал, непонятно, но тогда, наверное, для него это было очень важно) — и у него там выросла шишка, довольно большая. Болеть она не болела, но мешала руке, пугала мальчика и его маму своим греческо-ореховым размером. Когда традиционные средства современной медицины в виде бабок-повивалок, примочек и заговоров не помогли, по истечении месячного срока пришлось прибегнуть к крайней мере — в виде хирургического отделения и одноименного вмешательства.

Он не помнит, как врач кричал на маму, помнит только кислородную маску, как у летчиков, над его лицом и слова: «Сейчас полетаем». Две недели потом мальчик ходил по коридорам больнички, прижимая шахматную доску к здоровому боку, и выискивал очередную жертву, еще уцелевшую от его приставаний и разгромов. Говорят, что этим мальчиком был я.

Перечислять все мелкие детские ранения, ссадины, царапины и ушибы — тогда многое из этого называли вавками — не хватит и книги, да и любой порядочный мужчина может своими детскими ранами заполнить не одну сотню страниц, но это никому не интересно, в том числе и мне самому. Это все нормально для нормального мальчика. Так было и у меня, но потом, когда пришла болезнь, я перестал называться нормальным — я стал называться болезненным.