Кэтрин Эпплгейт - Айван, единственный и неповторимый [litres]

Это не идеальное место. Я успеваю понять это за те несколько стремительных секунд, что оно находится на экране моего телевизора. В идеальном месте незачем ставить стены.

Но это то место, которое нужно.

Я смотрю на слонов, а потом перевожу взгляд на Руби, маленькую и одинокую.

Пока реклама не закончилась, я стараюсь хорошенько запомнить каждую деталь. Камни, деревья, хвосты, хоботы.

То, что мне надо нарисовать.

Теперь я рисую по-другому.

Я рисую не то, что находится передо мной, – банан или яблоко. Я рисую то, что вижу у себя в голове. То, чего нет.

По крайней мере, пока.

Я вытащил из Не-Салки всю набивку. Я аккуратно заполняю ее своими рисунками, чтобы Мак их не продал. Она большая, больше Боба, но несколько листов мне все равно приходится скомкать.

Боб пытается устроиться на ней, чтобы поспать. «Ты ее погубил», – жалуется он.

«Мне пришлось», – говорю я.

«Я скучаю по твоему животу, – признается Боб. – Он такой… просторный».

Когда Джулия приходит, она сразу замечает, что я использовал уже всю краску и бумагу. «Ух ты. – Она качает головой. – Ты и правда самый настоящий художник, Айван».

Мой рисунок пальчиковыми красками купили за сорок долларов (вместе с рамкой). Мак счастлив. Он приносит мне огромную стопку бумаги и целое ведро краски.

«Принимайся за работу!» – говорит он.

Днем я рисую для Мака, ночью – для Руби.

А отдыхаю когда придется.

Но моя ночная картина меня по-прежнему не устраивает. Она большая, это да. Когда я раскладываю все листы по полу клетки, один к другому, они покрывают практически весь цемент.

И все же чего-то по-прежнему не хватает.

Боб говорит, что я схожу с ума. «Вот Руби, – говорит он, тыкая носом. – Вот зоопарк. Вот другие слоны. Что не так-то?»

«Нужно еще что-то», – говорю я.

Боб тяжело вздыхает. «А ты художник с темпераментом. И чего же не хватает?»

Я гляжу на огромное пространство красок и контуров. Я не знаю, как объяснить Бобу, что работа еще не окончена.

«Я просто подожду, – говорю я наконец. – Рано или поздно я найду это что-то, и тогда моя картина наконец-то будет окончена».

На последнем за день представлении Руби выглядит очень усталой. Когда она спотыкается, Мак кладет руку на коготь-палку.

Я сжимаюсь, ожидая, что она ответит ударом.

Но Руби даже не вздрагивает. Она продолжает брест и, и вскоре на спину к ней запрыгивает Сникерс.

Я лежу в клетке, на моем животе лежит Боб. Мы смотрим, как Джулия выполняет домашнее задание.

Кажется, ей не нравится это делать. Это видно по тому, что она вздыхает чаще обычного.

И вновь, уже в сотый или в тысячный раз, я спрашиваю себя: чего же не хватает на моей картине?

«Пап, – зовет Джулия отца, когда он проходит мимо нее со шваброй, – можно вопрос спросить?»

«Задать, – поправляет ее Джордж. – Давай».

Джулия опускает взгляд на бумагу: «Почему слова ПРИНЦ и ПРИНЦИП не являются однокоренными?»

«Потому что ПРИНЦ это тот, у кого в руках вся власть, а ПРИНЦИП это то, в чем мы убеждены и что помогает нам знать, что правильно, а что неправильно. – Он улыбается. – Например, против моих принципов делать домашнюю работу за свою дочь».

Джулия вздыхает: «Если я стану художником, когда вырасту, к чему мне изучать грамматику?»

Джордж смеется и отходит.

Бедная Джулия, думаю я. Гориллы прекрасно обходятся без всякой грамматики. Все эти бесконечные буквы, все эти палочки, кружки и зигзаги, заполоняющие книги и журналы, вывески и обертки конфет…

Слова.

Люди обожают свои слова.

Я вскакиваю. Боб слетает с меня прямо в бассейн.

Слово.

«Ты же знаешь, как я не люблю мочить лапы!» – вопит Боб. Он вылезает из бассейна, озабоченно отряхивая их одну за другой.

Я смотрю в окно на рекламный щит. В моей голове по-прежнему звучит голос Мака:

«ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ! СЪЕЗД 8, “ШАТЕР”: ЦИРК, МАГАЗИНЫ И ИГРОВЫЕ АВТОМАТЫ – ДОМ АЙВАНА, ЕДИНСТВЕННОГО И НЕПОВТОРИМОГО, МОГУЧЕГО СИЛВЕРБЭКА!»

Я считаю… одиннадцатое… Потом еще раз пересчитываю – чтобы наверняка.

Я выкладываю шестнадцать листов для плаката. Четыре в высоту, четыре в ширину.