Иван Серков - Мы с Санькой — артиллеристы...

И вдруг, когда уже до нашего окончательного провала оставалось шагов пятьдесят, Гетман из Чернигова, Толик-тихоня, завёл чистым высоким голосом:

Наши офицеры, я думаю, если бы могли, так под землю провалились бы. Капитан Захаров за голову схватился, но никто почему-то команды «отставить» не подал. Видимо, решили: погибать — так с музыкой. Но песня удивительно наладилась. Толику бросился на подмогу я, а потом и Санька. Мы эту песню от его матери-хохлушки переняли. Нашлись и ещё хлопцы, что поддержали. А кто слов не знал, тот просто голос под мотив начал подавать. А припев со второго раза все поддержали. Он такой простой, что там и запоминать нечего. А тут ещё Санька как свистнет! А мы всей батареей:

Проходим мы мимо генерала, а наш комбат, который стоит возле него, и глаза рукой закрыл, то ли чтобы лучше в песню вслушаться, то ли чтобы нас не видеть. А генерал ничего — стоит и улыбается.

Этой песни нам хватило как раз до учебного корпуса. Перед самым входом Санька последний раз свистнул, мы гаркнули:

И — батарея, стой! Все мы немного возбуждены от пережитого, возбуждённые и довольные, что так хорошо выкрутились с этой песней, что не растерялись в критический момент и постояли за честь родной батареи. Офицеры, видим, тоже повеселели, так что нас могут за находчивость ещё и похвалить.

Пока командиры взводов нам рассказывали, каким порядком расходится по классам и как себя вести на занятиях, подоспел и комбат. Он был также возбуждён, но не так радостно, как мы, а скорее наоборот — просто кипел от возмущения. Мы стоим по стойке «смирно», а подполковник ходит перед нами туда-сюда. Наконец, он остановился и ехидно сказал:

— Мы можем себя поздравить, товарищи офицеры. Вы знаете, как генерал отозвался о нашей батарее? Весёлая батарея — вот как!

Мы все в недоумении: ну и что, хорошо это или плохо? По-моему, ничего в этом плохого нет, было бы гораздо хуже, если бы мы не спели это самое «распрягайте», а прошли молча, словно немые. А подполковник разошёлся:

— Артисты погорелого театра! Тоже мне — хор Пятницкого! Может, в следующий раз и в пляс пойдёте? Запевала, выйти из строя!

Вышли сразу двое: тот, что был назначен старшиной, да потерял голос, и доброволец Гетман — вышли, как на плаху, с покаянными головами.

— Кто из вас запевал, а кто свистел?

Тут и Санька вышел, словно на горячую сковородку. Ну, думаю, досвистался и мой миленький дружочек, а то всё мне да мне. Сейчас подполковник задаст такого жара, что будет помнить до новых веников, перестанет нос задирать, будем мы одним миром мазаны.

Увидев эту троицу, комбат словно обрадовался:

— А-а, вот они — запорожцы. Казацкая вольница. Подавай им лошадей.

И обратился к строю:

— Может, ещё кто знает и «Гоп со смыком», то заодно выходи.

По правде сказать, я знаю, но вот дудки выйду, пусть не надеется.

Закончилось это всё, как и всегда, нотацией. Он не позволит, чтобы мы здесь разводили казацкую вольницу. Ах, мы — запорожцы, ах, гайдамаки! Мало нам хороших строевых песен? Но дело не дошло до того, что он «запорожцев» повыгоняет и будут они, невежды, тогда читать вывески по складам, — в подъезде зазвенел электрический звонок. Нам команда — по классам, а командирам взводов — остаться. Видимо, будет и им жару без нас, отдельно.

В военном училище — не в нашей сельской школе. Прошло уже два года после войны, но там до сих пор сидят ученики за самодельными из грубых досок длиннющими «партами» по шесть-семь человек и пишут на старых газетах вместо тетрадей. А тут мы расселись с Санькой за крашеным столом вдвоём, словно какое начальство. И учебников — не один на весь класс, а на каждого все. Тетради тоже настоящие, как довоенные, бумага белая и гладкая, аж писать на ней жалко. Про ручки, карандаши и говорить не стоит. Это здесь и за добро не считается. И о чернилах голова не болит, не забывай только подливать его из бутылки, стоящей за шкафом. Одним словом, если урока не выучишь или поленишься решать задачи, то и сослаться не на что. Здесь не скажешь, что книжки не было или Глыжка единственную твою чернильницу в школу унёс, так было нечем писать. Одно только что ручки были не автоматические, как у Лёвы, которую он привёз из дома. Это была трофейная ручка с «вечным» пером и резиновой пипеткой. Она набирает в середину столько чернил, что хоть целый день пиши, а всего не выпишешь. Правда, после каждой очередной заправки у Лёвы всегда синие руки, а бывает, что она пускает лужи на бумаге. Но Лёва ей всё равно дорожит и гордится, а мы ему завидуем. Такой мы с Санькой и в жизни не видели. Жаль, что нам таких не выдали.