Иван Серков - Мы с Санькой — артиллеристы...

Но и после всего этого начальству не хотелось распускать строй. Кажется, если бы можно было, комбат к завтрашнему дню держал бы нас, чтобы мы не садились, не ложились, не потеряли свой лоск до генеральского глаза.

Тревога начальства передалась и нам. Если бывалые офицеры так беспокоятся перед этим самым строевым смотром, то о нас и говорить нечего. Да, видимо, и женихи так не волнуются перед венцом. Ой, что это будет? Каждый из нас, ложась спать, так аккуратно и нежно складывал свою одежду на ночь, будто была она не из обычной, а из заморской ткани, из которой шьют только принцам. Упаси Боже, чтобы «стрелки» попортились. А если бы на неё кто сел, хоть и ненароком, или как-нибудь иначе помял, то того каждый из нас живьём съел бы.

И что вы думаете? Нашёлся такой отчаянный человек. Утром бросился я надевать гимнастерку — и не могу одеть: рукав завязан тугим узлом. Не думал я, что и здесь найдутся такие же шутники, как и у нас, в Подлюбичах. Это, бывало, пойдёшь купаться на озеро, плаваешь, ныряешь, а про штаны не забывай — подойдут на берег хлопцы из чужой компании и такого тебе узла засобачат, что будешь полдня развязывать зубами, пробираемый дрожью. А тут же казарма, дневальный на страже, и всё равно умудрился какой-то чёрт. В отчаянии от того, что не миновать мне нового наказания, стал я в строй в майке, держа гимнастерку в руках.

— Опять — Сырцов, — уже без удивления сказал подполковник и сморщился, словно от зубной боли. Видно, я начинаю ему въедаться в печёнки.

— Узел, — подал я робкий голос без надежды оправдаться.

— Кто? — сурово спросил комбат, сразу сообразив, в чём тут дело.

Известно, что никто не признался. Строй стоит, молчит, у всех невинный вид, все — ангелы. Кто сделал, тот боится, а кто видел, тот не скажет по другой причине, из-за которой даже я не сказал бы, если бы и знал того узловяза. «Фискал», донос — это позор, и наоборот: принять муку за товарища — почётно.

По мнению комбата, мы — детский сад, а не будущие офицеры. Государство открыло для нас артиллерийские подготовительные училища, чтобы дать нам среднее образование, которое мы не смогли получить из-за войны, чтобы мы потом стали курсантами — артиллеристами, а мы? Фабзайцы мы натуральные. Он, если бы его воля, нам и погоны запретил бы носить. Народ недоедает, а нам хлеб с маслом даёт, чтобы вырастить себе защитников. А кто из нас это ценит? Может, тот, кто узлы на гимнастёрках завязывает и командиров не слушается? Вот попадём мы в нормальное артучилище, будем курсантами, примем присягу, там с нами чикаться не будут, как здесь. Чуть что — и под трибунал! Это нам не у мамы под подолом. Не забыл подполковник и про вывески, которые мы будем читать по слогам, если у него не хватит терпения с нами нянчиться. А окончательный приговор был таков: дневальным за плохую службу объявить выговоры. Словом, мой рукав не обошёлся тем раззявам зря. Да и меня не похвалили. Я, по мнению комбата, — растяпа. Что же мне — надо было ночь не спать и караулить свои рукава?

Из-за строевого смотра в тот день у нас не было даже физзарядки, а вновь поступившая команда привести себя в порядок. И опять хлопцы взялись за пуговицы и пряжки, не жалея ваксы, наводили блеск на ботинках, умывались, не забывая про шею и уши. Перед единственным батарейным зеркалом в коридоре казармы была очередь и толкотня. Я так раза три успел перед ним покрасоваться, а некоторые и больше. Все мы сверкали пуговицами, эмблемами и пряжками, солнечные зайчики отражались от наших ботинок. Словом, как один красавцы, юные, подвижные. Эх, если бы таким показаться дома! Там, наверное, сказали бы: «Неужели это наш Иван!» Но пришли на построение офицеры, и сразу стала видна разница между нами и ими.

На офицеров я за войну насмотрелся. Разные они были: и в солдатских кирзачах, и в хромовых сапогах, и в ватных фуфайках, и в полушубках. А таких видел только в кино о параде Победы да ещё в фильме «Небесный тихоход». Только кино — и есть кино. Это всё равно что сон. А тут наяву. Мундиры полностью обшиты блестящими пуговицами: два ряда — впереди и четыре пуговицы — сзади. Пояса — тканые из золотых нитей. А главное — награды: ордена и медали. Орденские планки такого впечатления не делают, тут ещё надо разбираться, какая из них что значит. А так поглядел — и читай.

Посмотрел наш взвод на своего капитана Захарова и зашептался. Все мы сразу возгордились. Зря что капитан лысоватый и слеповатый, зато у него на груди иконостас будь здоров: две Отечественные войны, боевой красный флаг, две красные звезды и медалей не счесть. Известно, что и у остального нашего офицерства не пустая грудь, но у капитана наград больше. И, несмотря на свои заслуги, он на нас ещё ни разу не накричал, никого не назвал разгильдяем и растяпой. Мы только слышали от него одно: «У, племя… мумба-юмба!» Мы начинаем его понемногу любить. Мы даже ему прозвище ещё не дали.