Иван Серков - Мы с Санькой — артиллеристы...

— Разрешите присутствовать.

Московский генерал и так был не в духе, а тут ещё какой-то капитан, видите ли, опаздывает. Какая может быть в училище дисциплина, если даже офицеры себе позволяют опаздывать?

А капитан ему:

— Никак нет, товарищ генерал, теперь ровно то время, что вы назначили, и ноль-ноль секунд.

Что там было, что там было! Генерал ещё больше обозлился.

— Могли бы, — кричит он, — и на минуту раньше прийти, коли я из Москвы приехал!

А наш капитан вроде ему так ответил:

— Точность — вежливость королей, товарищ генерал.

Словом, наш капитан — король точности. Он никогда не спешит и никогда не запаздывает. И самая большое для него оскорбление — сказать, что у него часы барахлят. Неточность для него хуже любой нечистоплотности, даже такой, как отсутствие пуговицы или подворотничка.

Но одеваться по картинке и жить по секундной стрелке для нас ещё ничего не значит. Похвастаться, что он каждого из нас насквозь видит, — тоже небольшая мудрость. Можно и так ляпнуть, не видев. Это любой солдафон и тупица сумеет. Так думаем мы, и особенно — Коля Кузнецов. Это тот самый тип, что поступал в училище в пёстром летнике и насмехался надо мной, что я — село. Сам он — москвич и до сих пор, хотя мы сейчас одинаково одеты и обуты, задирает перед многими нос, насмехается над нашей мужиковатостью и хвастается, что он знаком со многими столичными достопримечательностями, будто он самого певца Утёсова, которого мы почти каждый день слышим по радио, видел так близко, как теперь нас с Санькой. Вот этот Кузнецов и пообещал на перемене всему взводу доказать, что капитан — солдафон и тупица.

Проверка капитана началась с геометрии. После Колиной посулы в предвкушении краха капитанского авторитета мы сидим в классе тихо, словно мыши под веником, тщательно делаем чертежи, учим теоремы, и всё ожидаем, что будет. А бедный капитан, не зная, какая под него подводится мина, увлёкся очередным романом. И вот поднимается Коля-москвич.

— Товарищ капитан, — начал он несчастным голосом, — разрешите обратиться.

И таким ягнёнком прикинулся, такой казанской сиротой — умри, а не догадаешься, что хочет подкузьмить.

— Не могу понять теорему, товарищ капитан.

Капитан Захаров оторвался от романа, перед тем как закрыть книгу, положил в неё специальную аккуратненькую закладочку, и мы все затаили дыхание, перестали читать и писать, уставились на него кто с любопытством, а кто и с ехидной улыбочкой. Посмотрим, как он будет изворачиваться. Это ему не мундир, не часы, а наука геометрия. Цыкать на нас под минутную стрелку легко, а вот пусть покажет, какой он командир над теоремами и формулами.

К нашему удивлению, капитан Захаров не растерялся, на что рассчитывали зачинщики проверки, не стал отнекиваться, мол, это не моё дело, а спокойно спросил:

— Кто ещё не понимает?

У Коли-москвича нашлись соратники, и они дружно подняли руки.

Громко постукивая, по классной доске забегал мел. Капитанская рука чертит линии, углы и дуги мгновенно, уверенно и красиво без линейки и циркуля. Пестрят пулемётом меловые пунктиры. Одновременно капитан успевает объяснять, что делает его рука в данный момент: почему она провела прямую линию, почему прерывистую, почему нарисовала угол и почему этот угол именно такой, а не больший и не меньший, и что было бы тогда, когда бы так не было.

Мы не успеваем сверять чертёж на доске с чертежом в учебнике, всё ещё надеясь, что капитан споткнётся — совершит ошибку. А он чешет, словно по писаному, и объясняет ещё понятнее, чем Фаина Марковна. В конце концов он с силой долбанул доску мелом — поставил точку. Всё. Теорема доказана. Ладонью о ладонь он обтряхнул с рук меловую пудру и, обведя класс насмешливым взглядом, сказал, словно кипятком обварил:

— Это не понятно только телеграфному столбу. Или ещё кому-нибудь не понятно?

Нет, нам всем ясно, что капитана геометрией не укусишь. Он обтёр руки сначала тряпочкой, которой мы вытираем доску, а затем — розовым платочком из правого кармана кителя. Из левого кармана он вытащил голубой платочек и промокнул, словно промокашкой, лоб, на котором выступил пот. В жёлтый носовик он высморкался, когда уже сел за стол. Все переглянулись и заулыбались, но вслух никто не хихикнул: всё-таки не кто-нибудь, а капитан, очень не расхохочешься. Я был этим так поражён, даже рот открыл. Сколько живу, такого чистоплюйства не видел. Это же сколько надо каптенармусу носовиков нам раздать, если бы и у нас были такие манеры. Небось ворчал бы, что государство нам — не дойная корова.