Лариса Исарова: Война с аксиомой 

— А чего меня понимать? Ученый — не вышел, учитель — так себе — серединка на половинке…

Но людей он знал и умел с ними ладить. На мой вопрос о Политыко и Сапогове заявил с редкой для него безоговорочностью:

— Один хитрый та блудливый, как козел в огороде, другой — телок!

Светлана Сергеевна, проверявшая журнал в учительской, возмутилась:

— Как не стыдно! Серьезные, вдумчивые ребята. А что они ваши шуточки не любят — честь и хвала! Достоинство есть, значит.

Николай Ильич покраснел лысиной и очень быстро ушел.

Она сказала:

— Нашла у кого спрашивать! Холодный, равнодушный человек. Жалко ребят — на всю жизнь физику возненавидят…

Я смотрела на ее безупречно аккуратную прическу, на холодные, точно никелированные глаза и завистливо думала: «Хорошо тебе, Светлана Сергеевна, никогда не ошибаться!»

Вечером, после того как я раздала домашние сочинения и Политыко получил тройку, меня вызвала Мария Семеновна.

В кабинете ее было накурено и холодно, но она не разрешала замазывать окна. Увидев меня, она спустила очки на нос и заявила со свойственной ей точностью формулировок:

— Где твоя голова? Кому ты тройки ставишь, горе мое?

— Кто заслужил.

Она закинула голову, и очки опять въехали на переносицу ее мужского мясистого носа.

— И когда ты за честь школы болеть начнешь? У нас спортсменов раз, два — и обчелся. Их любой директор переманит. Соображаешь?

Она смотрела на меня своими наивными серыми глазами.

На следующий день после уроков я попросила Сапогова и Политыко задержаться.

— Мне не нравится ваше поведение, — сказала я холодно.

— Да? — пропел Политыко, опуская ресницы.

— Вы обособлены от класса, от ребят.

— Мы не можем разорваться! — Он вскинул голову.

— Марина Владимировна! Поймите раз и навсегда, — терпеливо сказал Сапогов, — мы пришли в вашу школу, чтобы больше времени уделять спорту. От этого и школе почет.

— А в игрушки играть у нас нет времени, — перебил Политыко.

— Значит, комсомольская работа — игрушки?!

— А разве комсомолу не почет, если спортивное первенство держат комсомольцы? — Сапогов говорил с тяжеловесной убежденностью.

— Да и Марь Семенна нам что угодно разрешила… — снова влез Политыко.

Лица их были чуточку снисходительны. Они явно надеялись, что я не буду им докучать.

Вначале они ушли с одного урока, потом с двух, потом их не было целый день. Они отпрашивались и у меня и у Марии Семеновны, часто приносили справки из дому или от врача.

Пропускали они по-разному. Политыко всегда искал лазейку. Глаза его становились ультрачестными, он соглашался с каждым моим словом, кивал головой…

Сапогов подходил к делу прямо:

— Мне надо уйти с третьего урока.

— Зачем?

— Дело есть.

— Какое, можно полюбопытствовать?

— Вы хотите, чтоб я соврал? Раз не говорю, значит, не могу.

Я не сразу поняла, чем грозят их прогулы.

Сначала мои ребята возмущались, а со временем стали завидовать, дальше — подражать. На все упреки резонно отвечали:

— А чего, им можно?

Я пошла к Марии Семеновне.

— Почему можно пропускать Политыко и Сапогову?

— У них уважительные причины.

— Врут!

— А доказательства?.. — Она зевнула.

— Ребята говорят.

— Завидуют! Мы гордиться должны такими спортсменами! Меня вчера познакомили с немецкой спортивной делегацией и представили: директор школы Сапогова и Политыко.

— Подумаешь, честь!

— Честь не честь, а приятно. И полезно, между нами говоря. Теперь нам обязательно скоро ремонт сделают. Вдруг еще иностранцы заявятся…

И по-прежнему на мой стол регулярно ложились справки и прогулы продолжались.

Чаще всего в справке Политыко было написано крупным почерком: «Мой сын Гена пролежал три дня дома по причине болезни живота (или головы, или горла). Родительница Политыко».

И наконец я потребовала, чтобы ко мне пришла его мать.

На другой день в школе ко мне подошла высокая полная женщина в черном пальто, отделанном белым песцом.

— Я родительница Политыко. — Она откинула белую пуховую шаль с головы.

Политыко был похож на мать, только лицо его казалось ярче, отчетливей. Она не привлекала сразу внимания, но миловидное лицо ее было умело подкрашено, а усталые глаза с фарфоровыми белками блестели. Она все время покусывала губы и дышала с одышкой, как сердечница.

— Мне Гена передал. Я сочла долгом не заставлять вас ждать. Что он натворил?

Улыбнулась. Улыбка у нее была умная, открытая.