— А я требую, — сказала я холодно.
Сапогов тяжело прошел на место, толкнул Политыко, и тот замолчал так же стремительно, как и вскипел.
В классе стояла настороженная тишина…
Первые дни на переменах двух «гигантов» окружали почти все мои мальчики. Из толпы доносились звонкие реплики Политыко, хохот их поклонников и низкий бас Сапогова.
Потом наступил отлив. Все реже задерживались с ними ребята, все реже мальчишеские головы поворачивались к последней парте. И на переменах «гиганты» стояли у окна в коридоре одиноко, иронически разглядывая снующих девочек.
Но каждую свободную минуту оказывалась около них Люба Афанасьева, староста. Она высокомерно поглядывала на носившихся по коридору мальчишек, а на уроке постоянно оборачивалась к «гигантам», подолгу не отрывая от Политыко золотистых растерянных глаз. Изредка я замечала, как она томилась у подъезда школы и, только когда выходили Сапогов и Политыко, медленно уходила вперед по переулку. Они быстро нагоняли ее и дальше шли вместе.
Но через неделю она поскучнела и не отзывалась, когда Политыко ее окликал. И после школы опять стала ходить с девочками.
Последней начала дружить с Политыко Маша Поляруш. Она тихонько, бочком присаживалась к ним за парту и с вдохновением объясняла алгебру, краснея, когда ловила нахальный взгляд Политыко. Маша была очень высока, с узкими плечами и длинной шеей. Она вытягивала ее по-гусиному вперед и носила круглые старинные очки. Но и она выдержала это общество недолго.
Лишь Лайкин оставался связующим звеном между «гигантами» и классом. Лайкин — наказанье учителей, любимец ребят, на редкость болтливое и непоседливое существо. Учился он плохо, был мал и тощ, и самыми заметными в его наружности были огромные краснеющие уши, похожие на веера.
И вот этот крохотный Лайкин подружился с Политыко. Когда рядом бывал Сапогов, он грустнел и усиленно вертелся в компании наших мальчишек. Но стоило Политыко на секунду остаться одному, как Лайкин, точно магнитом притянутый, садился за его парту, болтал ногами и хихикал от каждой шутки. Я всегда улыбалась, видя их рядом. Лайкин доходил Политыко до плеча.
Как-то утром Мария Семеновна, пылая от гордости, сказала в учительской:
— А знаете, наши-то, Сапогов и Политыко, выиграли межзональное первенство. В марте поедут на республиканские соревнования.
В классе я поздравила их.
Они приняли это скучающе, а остальные ребята странно молчали.
— Почему вы такие кислые? — спросила я. — Из нашего класса победители…
Рыбкин наморщил лоб.
— Ну и что?
— Патриот!
— А нас звали? — зазвенел негодованием Юрка Дробот, страстный болельщик.
— Да, что ж вы никому не сказали об игре? — миролюбиво спросила я Политыко. — Вон сколько болельщиков потеряли!
— Всех не позовешь. — Политыко иронически улыбнулся.
— Мы не думали, что наши дела кого-то интересуют, — добавил Сапогов.
— Ну, если вам не интересна поддержка товарищей… — Я обиделась. — Я с удовольствием пошла бы на соревнования. Очень приятно, когда победители — твои ученики!
— У нас есть настоящие болельщики, — засмеялся Политыко.
— Более взрослые, опытные, — поправил Сапогов.
Рыбкин вытянул вперед нижнюю губу. Вид его говорил: вот так, чего их поздравлять?
Через несколько дней был назначен сбор металлолома. Светлана Сергеевна язвительно сказала:
— Посмотрим! У тебя теперь таких два «гиганта»! А мы все-таки победим!
Я промолчала. Я была абсолютно уверена в победе. Да и весь класс. Нам надоело постоянно видеть самодовольные лица девятого «А».
А на воскресник Политыко и Сапогов не пришли. И мы оказались на втором месте. Ну что могли сделать, творя даже подлинные чудеса доблести и геройства, мои восемь мальчиков против пятнадцати Светланы Сергеевны?
Мое разочарование в новых учениках укрепил наш физик Николай Ильич, единственный мужчина в школе. Но ребята совершенно его не слушались. Никто не знал сколько ему лет: розовая лысина, резиновая, чисто промытая кожа, хитрые глазки в мешочках. Ходил он медленно, расставя руки, чтоб его не задели, точно был шкафом со стеклянной посудой, и любил повторять одни и те же фразы, как испорченная пластинка: «О господи! Не цените!», или: «Приторно смотреть», или: «Создал бог чудо и сам заплакал». И он всегда говорил о себе: «Я кудрявый».
Мне кажется, что Мария Семеновна терпела его только за безобидность и балагурство. Как-то я сказала ему, что не могу понять, что он за человек. Он угрюмо ответил:
Читать дальше