Лариса Исарова: Война с аксиомой 

Валя никогда не пускалась со мной в откровенности, была сдержанна и холодна, но честно отвечала на все вопросы, роняя слова скупо и дельно. При этом ее шоколадные глаза смотрели прямо, твердо, и как-то невольно забывалось, что перед тобой худенькая белобрысая девчонка с огромными черными бантами в косах.

— Надо поставить вопрос о Политыко на классном собрании, — сказала я.

— Не выйдет, — уныло качнул головой Рыбкин.

— Почему?

— Никто не выступит.

— Понимаете, — вздохнула Валя, — самое страшное, что Политыко все время чувствует свою полную безнаказанность.

За окнами притаилась шелестящая тишина. Изредка тяжело проезжали грузовики, и школа вздрагивала.

— Итак, значит, Политыко сильнее целого комсомольского класса? — усмехнулась я.

— Так Марь Семенна все равно его будет защищать! — протянул Валерка.

— Она ему скорей поверит, чем нам, вот увидите! — Дробот часто имел с ней дело и знал, что она, когда отчитывает, не вслушивается в оправдания обвиняемого.

— Надо Машку уговорить, — сказал вдруг Дробот.

— Лайка по ней сохнет.

Все засмеялись. Лайка был намного ниже Маши.

— Она и не смотрит ни на кого из нас, — возмутился Валерка, — после Политыко!

— И правильно делает. — Валя стала последнее время отчаянной мальчишененавистницей.

— Вы плохо знаете женщин! — многозначительно сказал Дробот. Его рожица заискрилась лукавством.

На следующий день шел нудный мелкий дождь. Мне не хотелось ехать на работу. Я представляла ироническое лицо Политыко, замкнуто-настороженное Лайкина. Я заранее слышала нотации Марии Семеновны, скрипучие, как ее кресло. И мне вдруг страстно захотелось побросать вещи в чемодан, сесть в поезд и сбежать к черту на рога.

Вместо этого я поехала в школу. Оказалось, что Мария Семеновна два дня будет на совещании в гороно. Все в школе держались свободнее и жизнерадостнее. На секунду мелькнуло желание, чтобы радость продолжалась и чтобы в классе сегодня отсутствовали заодно и оба моих «гиганта». Но судьбе это показалось чрезмерным. Сапогов и Политыко возвышались на своей парте, как памятники спортивной мощи.

К Лайкину я относилась неровно. Иногда с жалостью. Родители его погибли во время войны, и воспитывала его суматошная и болтливая бабушка. Иногда со злостью. Он меня раздражал своим легкомыслием, наивным и одновременно — нахальным.

Иногда же Лайкин и меня смешил. Он всех великолепно передразнивал. Особенно удавался ему Рыбкин, хотя из одного Рыбкина можно было бы выкроить трех Лайкиных. Я вызвала его из класса в коридор.

— Что с тобой творится, Сима? — спросила я.

Он шмыгнул молча веснушчатым носом, глядя на свое колено.

— Ну, в чем дело?

Он молчал и водил ногой по полу, чинно сложив руки с обгрызенными ногтями. Сейчас он не егозил, не хихикал, не огрызался, и вид его был довольно жалок. Потом поднял на меня глаза, затравленные темные глаза с синеватыми белками.

— Я ничем не могу тебе помочь?

Он сжал в твердую черточку кривящиеся губы.

— Ты боишься Политыко?

Он молчал.

— Это он натравливает тебя на учителей?

Он молчал.

— Ну иди!

И он ушел, опустив голову, прижимая локти к телу.

Через веранду, на которой деловито попыхивал керогаз, я попала в маленькую комнату с маленькими слеповатыми окошками.

Спиной ко мне сидела за ножной швейной машиной бабушка Лайкина.

Она энергично раскачивала ногой педаль, подкладывала под иголку что-то красное и заунывно пела: «Ох эти маленькие детки, совсем оставили меня». Это она повторяла снова и снова мужским густым голосом.

— Добрый день!

Она обернулась. Я увидела орлиный нос и очки в роговой оправе с выпуклыми стеклами. Одной рукой она пригладила пышные белые волосы, сколотые круглой гребенкой на затылке, другой стала отряхивать бумазейный халат.

— Марина Владимировна! Я была уверена, что к нам-таки да забредете.

Она сбросила на пол какие-то тряпки и подставила мне стул, обмахнув его полой халата.

— Я хочу поговорить о Симе. Он очень изменился.

— Изменился? Хорошенькое дело! Ребенок совсем истаял… Вы же знаете, что я учила его музыке, хотя нам некому помочь. У него такой дивный слух, что соседи плачут, когда мальчик играет. А теперь? К пианино не подходит, уроки не делает. И денег требует. А какие у меня деньги? Я с утра до вечера машинкой стучу. Ну, я дала ему раз пятерку, два пятерку — сирота же он, кто и пожалеет, как не бабка…

Она рукавом халата утерла глаза.