Колетт Вивье - Дом на улице Четырех Ветров

— Пей, — сказал он.

Это был грог. Жгучий напиток сразу подкрепил силы мальчика: сердце успокоилось и дыхание стало ровным.

— Я чуть было не попался, — начал он, — когда вышел из лавки…

Даниель, наклонив голову, слушал его рассказ, как всегда не выказывая никаких чувств. Когда Мишель смолк, он коротко сказал:

— Так, еще одна явка провалилась… Надеюсь, госпожа Девинь поняла, что ей надо уходить. А тебе знаешь я что скажу, — уже ласковее продолжал он, — вряд ли немцы послали вдогонку за тобой шпика. Видно, они поверили твоему рассказу. Ну как, полегчало?.. Дай-ка мне план!

Мишель вытащил из кармана медвежонка и, просунув палец в пустую глазницу, вынул оттуда смятую бумажку. Даниель заботливо расправил ее и спрятал в бумажник. Потом устремил свой гордый и ясный взгляд на Мишеля.

— Молодчина! — сказал он.

И Мишель понял, что страшные минуты, которые он пережил, угрозы немцев, дула ружей, наведенные на него, его одиночество и страх — все это пустяки, раз он услышал похвалу Даниеля.

Мишель не стал рассказывать матери о том, что с ним приключилось. Он не забрался к ней на колени, как мечтал тогда, у подъезда комендатуры. Вернувшись домой и увидев, с какой тревогой дожидалась его мать, он впервые понял, что эти волнения ей непосильны и ему лучше скрыть от нее правду. События этого дня останутся тайной, которую будут знать только он сам да еще Даниель. Эта тайна свяжет их навсегда, и он, Мишель, будет ревниво хранить ее в своем сердце. Прощаясь с Мишелем, Даниель сказал, что предпочитает на какое-то время освободить его от поручений, раз немцы узнали его адрес. Осторожность требует, чтобы Мишель временно порвал связь с боевой группой. Мальчик подчинился этому решению, но с нетерпением считал дни и недели… Настал март; на каштанах в Люксембургском саду уже распустились крохотные листочки, но никто больше не поджидал здесь Мишеля — ни Ален, ни белокурая девушка.

Соланж грустила еще больше Мишеля. Отчего брат ни разу ей не напишет? Эвелина сказала, что Ален скрывается в отдаленной деревушке, откуда нельзя писать. «Да, но он мог бы прислать мне хотя бы записку, — твердила Соланж, — маленькую записочку из двух слов: «Я здоров», и ничего больше. Я так бы обрадовалась!» Каждое утро у дверей консьержки Соланж подстерегала почтальона.

— Ну как, мадам Кэлин, нет ничего для меня?

Мадам Кэлин только качала головой, и Соланж печально уходила в школу. С каждым днем она все больше худела и бледнела, хотя доктор Менар и продолжал делать ей через день уколы.

Весна принесла великую новость: русские начали широкое наступление на врага — в Прибалтике шли жестокие бои. Немцев гнали отовсюду, и они отступали на дальние рубежи, одерживая, как твердило гитлеровское командование, «полный оборонительный успех». Со дня на день ждали, что на французском берегу высадятся англо-американские войска. Только где будет высадка — на севере, на юге? Каждый вариант имел своих сторонников, а враги окружали французские порты цепью укреплений, хоть и уверяли в своих газетах, что высадки никакой не будет.

Сквозь раскрытые окна фешенебельных ресторанов было видно, как немцы, навалившись локтями на стол, слушают радио, а перед ними стоят тарелки с горами сосисок, которые им уже не хочется есть. Прохожие украдкой кивали в их сторону и подмигивали друг другу, со злорадным весельем следя за черными точками английских самолетов, летевших высоко над облаками — пятерками — к югу. Бомбежки бывали все чаще; на рынках совсем не стало ни мяса, ни овощей, но французы не унывали, понимая, что конец войны теперь уже близок.

Каждый вечер в маленькой столовой Эвелины Селье собирались соседи. Папаша Лампьон, Жан, супруги Моско, сестры Минэ, консьержка — все хотели слушать английское радио. В тот вечер, когда узнали об освобождении Одессы, папаша Лампьон раздобыл бутылку белого вина, а по случаю высадки американских войск в Италии, к югу от Рима, сестры Минэ испекли сливовый пирог, точно такой же, как тогда, в сочельник. Да, многое переменилось с тех пор. Глядя на Гурров, жильцы посмеивались исподтишка, а Гурры, озабоченные и перепуганные, твердили всем, что они сроду ничего не имели против англичан. Немецкий офицер, который еще недавно дневал и ночевал в их доме, отбыл на русский фронт, но никто другой не занял его места. Чувствуя, куда дует ветер, Гурры хотели незаметно переменить курс. Но они не предвидели, что им помешает Стефан. Старший сын Гурров четыре года подряд орал «Хайль Гитлер» и восторженно отмечал на карте победоносное шествие немецкой армии, — такие вещи не проходят даром. Он стал фашистом и остался им со всей непримиримостью своих двенадцати лет. Он презирал родителей за их растерянность, ругал их про себя трусами и нещадно колотил своего младшего брата Луи, который не разделял его фанатизма.