Галина Демыкина: Ч. Ю.

Он очень серьёзен сейчас. Совсем взрослый человек. Да он и есть взрослый: студент-физик вечернего отделения, он же чуть ли не начальник цеха на заводе, он же поэт. Всесторонняя одаренность!

Виктор понимает, что это дает право на прямоту суждений, на резкость в движениях: человек крепко стоит на ногах. Право дает, а задевает. Получается, будто его, Виктора, достоинства — веселость, легкость, обаяние — ничего не стоят. А ведь самого Романова тоже тянет подурачиться. И он позволяет себе это, но только когда ему вздумается. И все на каком-то нерве, на лихости… Он разный, этот Романов. Виктору не совсем ясен. С ним трудно. Вот Женя Масальский — другое дело. Он мягче. И он обычно знает, как поступить. Это вселяет уверенность: его присутствие для Виктора — залог того, что все будет как надо.

Сейчас Женя подходит к Романову, берет его худые пальцы в свои теплые руки.

— Спасибо, старик. А я тут для тебя отложил…

Они уходят в угол, и Женя показывает свои новые графические работы — тонкие перовые рисунки, один из которых Виктору особенно нравится: это похоже не то на крыло бабочки, не то на листок, тонко испещренный сложными жилками древесной кровеносной системы. Все разглядывают, передают.

— А картины, Женя? Жень, ведь половина из нас не видели.

Женя Масальский открыто глядит желто-ореховыми своими глазами, улыбается широкозубой улыбкой, которая нежно выпрастывается из бороды и усов.

— Пожалуйста. (А ведь не хотел. Точно — не хотел!) — И переворачивает расставленные вдоль стен полотна.

Виктор знает их и радуется им. Особенно одна картина: за белой пеленой (занавес? Падающий снег? Дым?) на столе, угол которого на переднем плане чуть сминает пелену (да, конечно, это занавес), что-то за этой пеленой карминно краснеет, тревожное и счастливое, как праздник, который угадывается невдалеке — досягаемый, но еще недоступный. Потом различаешь — это игрушка. Паяц. И наглядеться на все это невозможно!

И еще картина — белым по белому, за такой же пеленой перчатки, цветок, длиннотелый сосуд. Все четко и законченно в общей белесой расплывчатости.

Стихи Миши Романова взвинчивают своими непрерываемыми ритмами, тормошат, зовут к разрядке. Женины картины мягко касаются чего-то Доброго в тебе, уводят в красоту.

Лида подошла к художнику, потерлась щекой о его плечо. Тот благодарно кивнул. И Виктору захотелось тоже что-нибудь такое сделать, чтобы и к нему вот так подошли. Чтобы Даша.

Одна из Жениных поклонниц и завсегдатаек — Нина, с длинным носом и длинными волосами, приносит чайник, сахар, баранки, глиняные кружки, ставит все на подоконник. Чай заварен прямо в большом чайнике. Кто-то наливает, пьет, кто-то ходит возле картин. Девочки перешептываются о всякой ерунде. Виктор раньше думал: они умные-преумные. А теперь знает — обыкновенные. Просто им нравятся стихи, и картины, и этот дым, и этот дом.

Женя налил чаю Даше. Ну что ж — новая гостья, все верно. Она блеснула зубами и белками глаз. Спасибо, значит. Тоже понятно.

Он что-то сказал.

Ответила.

Еще сказал, засмеялся.

И она засмеялась.

Может, хватит.

Кивнул в сторону Лиды и новенького, который опять о чем-то рассуждал, размахивая руками. Даша завертела головой: нет, мол.

О чем они?

Взял ее под руку, подвел к этим двоим.

Тогда и Виктор подошел.

Алик говорил об инстинкте самопожертвования. Что вот, мол, считается, будто нам передалось от предка-зверя только эгоистическое, жестокое. Он же, Алик, полагает, что альтруизм и жертвенность свойственны животному миру, закреплены генетически и передаются из поколения в поколение:

— Знаете, как ведут себя лошади, когда на табун нападают волки? Они сгоняют всех — всех без разбору! — жеребят в круг, становятся к ним мордами и отбивают волков задними ногами. И часто гибнут. Могли бы убежать, а не бегут. Такое поведение не каждому животному в отдельности выгодно, а всему табуну, всему роду. И такой род выживал. А тот клан, который не хотел защищать детенышей, вымирал и, значит, не мог передавать свои эгоистические гены.

Виктор вмешался, но не очень, кажется, удачно: он высказался насчет когтей и клыков, которые, стало быть, обречены. А разве это так? Но его не поддержали, заспорили, и Алик отпарировал со всей уважительной строгостью:

— Я говорю о групповом отборе. Конечно, был отбор и индивидуальный, на эгоизм. Но именно групповой отбор породил у человека этические эмоции.

Виктор вспомнил вдруг, что его отец тоже занимался этими генами и хромосомами, и теперь пожалел, что не вник во все это хоть немного — тогда можно было бы со знанием дела перебить Алика. Жаль, что Алик завладел вниманием, — скучнит вечер! Вообще как-то сегодня постно у Женьки. Надо бы оживить.