Георгий Пряхин - Интернат [Повесть]

В аэропорту прожил двое суток при сочувственном отношении уже знакомого мне горца, великодушно угощавшего меня неликвидами своих цитрусовых. Несколько раз ко мне приезжали Роман и Лена: уговаривали уехать к Роману и ждать погоды у него, помыться, поесть горячего, отоспаться и т. д.

Чудаки: поесть горячего, отоспаться.

Они были смущены, разговора не получилось. Их согласное смущение особенно угнетало меня: прямо как новобрачные…

Я знал ее тысячу лет, дольше и лучше, чем самого себя, сама судьба из бог знает каких глубин толкала нас друг к другу. А ему, чтобы укорениться, хватило двух месяцев, что она училась в Гурьеве, как мне двадцати сантиметров на лавке.

Глухой, несильный голос, ямки на щеках, весь этот нерусский виноватый профиль — я даже злиться на него не мог, такой чуждой казалась мне эта почва для ее корней.

А ведь это и ей хватило двух месяцев. Значит, корни висели в воздухе…

От нашей с ним взаимной вежливости она страдала еще больше. На нее, потерявшуюся, жалко было смотреть, а она ездила и ездила вместе с ним, не отставала, не отпускала его одного, чтобы еще и еще раз увидеть, как мы сначала здороваемся с ним, а позже так же благопристойно, даже задушевно, за руку прощаемся.

Как только начинался этот церемониал, она поворачивалась и шла к автобусу. Какой ветер вел ее?

Не это ли — «ни дубового листочка»?..

Погоду дали на рассвете третьего дня, и я улетел, когда они были дома.

Умереть. Потоптаться минуту, улететь, когда она была дома. Три года — три прощания. Человек рос, методом исключения, самым эмпирическим из всех, учился соизмерять земные горести.

Здороваясь недавно с совершенно чужой женщиной, я неожиданно ощутил, выделил простодушную и в то же время манящую шершавость ее ладони, и память тотчас, без всякой натуги и без понуканья, отдельно от ведшегося нами делового разговора, воскресила вечнозеленые ладошки Недбайловой Ларисы.

Узнал бы. Конечно, узнал бы. И палец, что полз когда-то по моей спине, как пчела, нагруженная первым весенним взятком, и голос, ибо иногда мне кажется, что наши жизни по-прежнему идут где-то рядом, повинуясь все тому же изначальному, изглубинному толчку, — моя и интернатской девчонки Лены, что, выходя замуж, без видимых причин, тревожно и счастливо написала когда-то — совсем другому: «Родной, я хочу, чтобы ты приехал…»

И только ли она? Вспоминаю Джека Свистка, веду разговор с Плуговым и ловлю себя на мысли, что люди, с которыми судьба когда-то свела меня под общей крышей, по-прежнему живут во мне, как в интернате, и моя жизнь плотно сплетена, сплочена, как в плоту, с их в чем-то уже неизвестными мне, но легко угадываемыми судьбами.

Они так и идут рядом, время от времени окликая друг друга голосами привета и ободрения.

Там, за школой, в глубине села, как и прежде, стоит, наверное, Санин домик. Никак не решусь завернуть к нему. Сколько лет прошло, а он мне так и представляется — открытой раной. Это сыновья, случается, забывают дом. Дом их — никогда, пока жив. Пока стоит на белом свете…

Наша часть шефствовала над детским домом для малолетних, и нас, нескольких солдат, прислали сюда ремонтировать забор. Стояла весна, колотое солнце сияло в лужах, первые тропинки пропекались в роскошных, сдобных грязях районного городка. Придя к зданию детдома, — трогательный архитектурный конгломерат часовни и родильного дома — мы расположились вдоль забора, на подсыхающем взгорке с намерением после перекура приняться за дело. Но к нам, смешно форсируя лужи (полы ее халата при этом робко вскидывались, как крылья у разучившейся летать наседки), прибежала директриса, заполошная, полнеющая женщина, и зачастила, закудахтала:

— Нет, нет, это подождет. Сначала надо побывать у наших деток, они будут рады.

И мы, побросав топоры, молотки и гвозди, выплюнув раскуренные сигареты, гуськом, неуклюже пошли за нею «к детям», как будто в самом деле явились сюда на экскурсию.

Разделись в коридоре, побросав шинели прямо на залитый солнцем пол, отчего они сразу же закурились: по весне солдатская шинель парит, как мать сыра земля. Был час игр, дети находились в большом общем зале, и директриса повела нас туда.

Они были рады… Да они вцепились в нас, как волчата, с той лишь разницей, что волчата что-то отнимают, а эти волокли нам свои дары, требуя непременно принять их! Мы растерянно стояли среди этого кишащего муравейничка — каждый муравейчик — со своим даром: одноногой куклой, бесколесным автомобилем или просто с парой восторженно протянутых ладошек — бери! — мелкое, насквозь прогретое солнышком море любви и ликованья билось у наших сапог, и страшно было шаг ступить.