Георгий Пряхин - Интернат [Повесть]

Почему она меня сторожит? Я занял ее место, и ей негде спать?

— Вставай, — сказала девчонка, и я покорно повиновался. Встал, обулся.

— Пошли.

Она открыла дверь, и мы вошли в пустую, ярко освещенную комнату. В доме тихо. Компания то ли разошлась, забыв выключить свет, то ли завалилась спать в других комнатах. А может, девчонка сама включила свет, чтоб не страшно было стеречь меня… Она прошла на цыпочках в сени, я проследовал за нею, мы нашарили в темноте пальто и вышли во двор.

— Куда пойдем? — спросил я ее на пороге.

— Потом скажу, — сказала она, запахнувшись от налетевшего ветра.

Делать нечего. После теплой хаты я оказался на улице. Вечер, мгла, грязь — и на земле, и в расквашенных, забродивших небесах. Болела, как обручами охваченная, голова, тошнило, с непривычки подгибались ноги. Девчушка шла впереди, я ковылял следом, боясь упустить ее из виду. Шли сначала улицей, потом переулками — несмотря на ветер, темень в них застойная, венозная. Моя провожатая не торопилась сообщить, куда мы тащимся, а сам я больше не спрашивал.

Остановились у чьих-то ворот. Велев мне ждать ее здесь, девчонка скользнула во двор. Несколькими минутами позже из выходивших на улицу окон прямо в лицо мне брызнул колеблющийся на ветру, в холодной мороси, «мжичке», как у нас говорят, свет. Вскоре он погас, и еще через пару минут ворота скрипнули и возле меня оказалась Лена.

Я ожидал увидеть кого угодно, но только не ее.

— Так ты меня простишь? — повторила, словно наш разговор и не прерывался.

— За что?

— Я выхожу замуж.

— За кого? — автоматически спросил я.

— За ее брата.

Обернулась к девочке, стоявшей на некотором расстоянии от нас и изо всех сил сопротивлявшейся ветру, старавшемуся выпростать ее из пальто, как веретено из-под пряжи. Наглухо запахнувшаяся, маленькая — веретено, восклицательный знак в конце короткой фразы.

За ее брата!

Мы ходили возле дома — Лена жила здесь на частной квартире, — и я говорил ей оскорбительные слова. Ни на что другое у меня, к сожалению, не хватило ума. Сердца, хитрости, наконец. Сестра Романа держалась на отдалении, но чувствовалось, что ее пугает темнота. Теперь уже она боялась потерять нас из виду.

Мои неумные, щенячьи слова Лена слушала молча. Мне кажется, от них ей становится легче. Хотя мне как раз хотелось сделать ей больнее — в первый и последний раз в жизни.

Кружили, кружили вокруг дома, пока на одном из поворотов я не остановился и не сказал, что ухожу.

— Куда? — испуганно спросила Лена.

— Куда-нибудь, — слукавил в бессильной ярости, хотя точно решил, что пойду в аэропорт — больше ничего в городе не знал.

Она растерялась, что доставило мне мимолетное удовольствие, и тут же возле нас выросла наша молчаливая тень: то ли расслышала мои слова, то ли сама догадалась, о чем речь.

— Не ходи, — вцепилась девчонка в мой рукав. — Мы пойдем к нам. А утром — как хочешь…

— Оставьте меня! — заорал я с петушиным подвоем, выдирая свой локоть из ее цепких, как коренья у здешних трав, пальцев.

Они уговаривали меня остаться — я не соглашался. Не скажу, что мне было бы противно заночевать в доме у Романа, я просто был обескуражен, ошеломлен новым поворотом событий и не мог найти верный тон, линию поведения.

Верных слов.

И меня несло, кружило. Почти дамская истерика — мы с Леной как будто поменялись ролями. И все же как бы я ни выделывался на поверхности, подспудно, подкожно во мне ни на минуту не угасала мысль о том, что вижу Лену в последний раз, что все кончилось, так обыкновенно и так зло.

Ночь, буреющее в темноте пальто, чужая корейская девочка, проросшая пальцами в моем обезвоженном рукаве.

Мое выкомаривание было реакцией отчаяния. Той горячей, клубящейся пеной, что заволакивает сосуд, прежде чем в его отстоявшейся слезе выпадает осадок.

Я все-таки вырвался и ушел от них. Девчонка плакала. Лена стояла молча, лицом к дому. Было ей больно? Стыдно? Или стыдно за меня? Из песни слова не выкинешь…

Если меня кто и вел, то только ветер. Он пробирал до костей, холодным, хлестким веником распаривал лицо — вот так наддай, с этого бочка, теперь с правого, теперь в ухо — как я ни крутил головой, как ни прятал лицо в воротник, ничто меня не спасало.

Ветер гнал меня, как перекати-поле, по ночным улицам и переулкам, по пустырям и наконец по степи, где меня дико, вскачь, как отрубленные головы, обгоняли косматые степные кураи. И вывел. К утру, когда все вокруг посерело и волглое небо отлепилось от земли, я был в аэропорту, грязный, продрогший и несчастливый — в такой степени, что кто-то из пассажиров уступил мне несколько сантиметров лавки в зале ожидания, и на этих сантиметрах я уснул мертвецким сном.