Владимир Добряков - Две строки до востребования

— Он самый. И палатка тоже их. Я видел — красивая.

— И не скучно вам будет две недели топать? — с улыбкой спросил Вавилон. — Топ-топ, топ-топ… Сто три километра.

— Не все же время идти, — возразил Гринька. — И некогда будет скучать. Костер разжечь надо, дров натаскать. Наловить рыбы… Дневник вести будем. (О сборе гербариев Гринька говорить не стал.) Еще голоса птиц записывать…

— Маг берете? — спросил Вавилон.

— А как же! И птиц записывать, и музыку послушать. Какие в мире новости.

— Что-то мы с тобой тоже — идем, идем, как в походе, — Вавилон засмеялся и показал на скамейку в сквере. — Присядем?

Они сели, и Вавилон, прикурив от своей красивой зажигалки, стал с интересом слушать парнишку. Такое внимание польстило Гриньке. О будущем походе, до которого оставалось уже совсем недолго (лишь девять дней), он рассказывал охотно, с подробностями, даже вспомнил, как позавчера они в пять минут слопали целую вазу красной черешни.

Вавилон и о черешне послушал, и тоже посмеялся над обжорами, но все-таки его больше интересовал сам поход.

— Да, командир у вас, по всему видно, опытный, — выслушав Гринькин рассказ, с уважением проговорил Вавилон. — Распланировал, как на войне, — где, когда, кому… А на Белом озере этом я был. Место для вашего последнего привала, это правильно, выбрал отличное. Земляники навалом!.. Наберете ягод и двадцать первого, значит, — домой. С подарком: «Кушай, мама, ягодки, отмывай дорогого сыночка мылом и щеткой!» Так, что ли? — Вавилон потискал счастливого Гриньку за плечи. Потом, посмотрев через улицу, где рядом с газетным киоском голенастая девушка в белом переднике продавала мороженое, он достал серебряный полтинник и сказал: — Покажи, походный человек, как умеешь ходить, — доставь в темпе пару пломбиров.

Гринька вдруг радостно засмеялся.

— Могу и десяток! — И он солидно, не спеша извлек из кармана синюю пятирублевую бумажку. — Я ведь к тебе зачем пришел? О квартиранте сказать. Был он. Три дня жил. А сегодня ушел. Сначала жуть до чего не понравился мне. Командует: то, это подай! А потом ничего. Денег дал. — О десятирублевой бумажке, спрятанной в другом кармане, Гринька на всякий случай умолчал. Затем, вспомнив о маскировке парня, улыбнулся: — Был с усами, а сегодня сбрил. Как другой человек стал.

Было заметно, что и сообщение о квартиранте заинтересовало Вавилона. Слушал, не перебивая.

— Ну, а что еще говорил? — спросил он.

— Да ничего больше… За водкой посылал, только не вышло — не продали мне… А уходил когда, то предупредил, чтобы я… в общем, молчал чтобы.

— А ты… — Вавилон не то строго, не то насмешливо взглянул на своего малолетнего приятеля.

— Чего я?

— Да то. Не очень-то молчишь.

— А кому я сказал? — удивился Гринька.

— Мне.

— Так это тебе. — Гринька облегченно улыбнулся.

— Неважно — мне, другому. Велено молчать — ша! Понимать надо такие вещи, Гриня… Ну а за пломбиром-то мне идти?..

Пока посыльный бегал за мороженым, Вавилон снова закурил и, глядя в одну точку, о чем-то глубоко задумался.

И пломбир он откусывал мелкими кусочками, молча. А когда доел, вытер носовым платком изуродованную руку и сказал:

— Послезавтра улетаю… Не зашел бы проводить меня? Друзья все-таки.

— На аэродром? — радостно спросил Гринька.

— Домой приди. А уж потом… Сможешь в десять утра прийти?

— Да когда хочешь приду! Я же вольный казак теперь буду. Последний денек завтра. Три месяца — ни школы, ни уроков.

— Тогда — по рукам! Жду. — Вавилон крепко хлопнул по Гринькиной ладони.

Чтобы не встречаться на кухне с отчимом, Вавилон ужинал у себя в комнате. Съел принесенную матерью с работы (неделю назад Алла Игнатьевна поступила работать в театральный буфет) порцию заливной рыбы и налил в кружку чая. Чай, пока он управлялся с заливным, успел остыть, и Вавилон, прихлебнув из кружки, поморщился. «Вот жизнь, елки-моталки, пошла! Как на вокзале! Холодный чай с горбушкой».

Алла Игнатьевна словно дожидалась этого тяжелого вздоха вконец разобиженного на свою судьбу сына. Дверь комнаты тихонько отворилась, и мать вошла, неся в руках прозрачный кулек с печеньем и бутылку молока.

— На-ка вот, поешь, — сказала она. — Не пустой же чай пить.

Она жалостливо смотрела выпуклыми голубыми глазами на сына и вздыхала.

— Волик, а если все-таки помириться тебе с ним?.. Никак не можешь, да?

— Не хочу.

— Ну, а что делать-то? Не разводиться же?

— Зачем. Живите себе. Я-то при чем тут?