Любовь Воронкова - Детство на окраине

А Соне так не хотелось отрываться от книги! Принцесса Адальмина потеряла волшебную жемчужину и стала пастушкой, пасет коз… Неужели так и останется? Неужели не найдет свою жемчужину?

Мама собрала ужин, постелила постели. А после ужина сразу погасила лампу.

— Мам, ну еще немножко! — проныла Соня. — Ну еще чуть-чуть!

— Завтра тоже день будет, — ответила мама и задернула полог своей кровати.

Наступила тишина, темнота… За окнами капало. В углу перед иконой светилась лампадка. Она, чуть колеблясь, освещала святую Дарью и мученицу Софью в розовом платье с золотым пояском, которых еще давно нарисовал им горбатенький художник…

Соня достала из-под подушки книгу и попробовала разглядеть что-нибудь при лампадном огне. С трудом, изо всех сил напрягая зрение, она разбирала строчки. Ну вот, так и есть, принц нашел жемчужину! Но как же он теперь узнает, чья она?

Мама услышала шелест перевернутой страницы. Она встала с постели, отняла у Сони книгу и положила ее на шкаф.

Соня улеглась получше и стала придумывать конец сказки.

Но сказка не сочинялась. Было тягостно, неспокойно. Мысли, возникавшие в последние дни и мучившие Соню, долгое стояние в церкви, волнение, ожидание исповеди, которой Соня почему-то очень боялась, — все это расстроило душевное равновесие. Снова начиналась бессонница. Соня с тоской чувствовала, что ей опять придется лежать до утра, думать и передумывать, вертеться с боку на бок и прислушиваться, когда же наконец на улице, где-то в предутренней тиши, легонько затопает извозчичья лошадка. И она уже знала, что человечки на желтой стене у сундука опять шевелятся, бегают, меняются местами и строят какие-то козни против Сони.

Вспомнились страшные сны — темные чердаки, собаки, идущие на задних ногах. Теперь Соня уже боялась заснуть. А если заснешь да опять приснятся чердаки и собаки?

Соня долго ворочалась. Потом легла тихо, закрыла глаза и стала терпеливо ждать рассвета. Время от времени она поднимала ресницы — не рассветает ли? Но за окнами было темно и только лиловатый шар фонаря покачивался от ветра.

В последний раз приоткрыв ресницы, Соня с облегчением увидела, что в окнах посветлело. Сейчас же спокойствие охватило ее. Теперь — спать, спать! Но только легкая дрема начала путать мысли, только начало что-то мерещиться, как, вплетаясь в сон, послышались какие-то страшные, глухие звуки, словно железо мерно звякало о железо. Соне не хотелось просыпаться, она мысленно отмахивалась от этого шума, но железо продолжало глухо погромыхивать, настойчиво, мерно, неодолимо. Соня открыла глаза. Форточка в окне была приоткрыта, и вместе с посветлевшим сырым весенним воздухом в комнату проникал и этот непонятный шум. Соня вскочила с постели, подошла к окну. По спящей улице, прямо по мостовой, шли шеренги людей. Серые ряды их мерно покачивались, люди шли плечом к плечу, с поникшей головой, в каких-то круглых смятых шапках без козырька. Гнетущее молчание сопровождало их: ни слова, ни восклицания. И только глухое бряцание железа — раз-два, раз-два… Соня старалась понять, где же и что это погромыхивает в такт их шагам. И вдруг увидела — громыхали цепи, которыми за руки и за ноги были скованы все эти люди.

— Ой… — тихо охнула Соня.

И тут же оглянулась — как бы не разбудить маму. Но мама уже глядела на нее из-за полога:

— Что там?

И тут же встала и тоже подошла к окну. Но серые шеренги, громыхающие цепями, уже прошли. Показались только спины последнего ряда, и тут Соня отчетливо увидела, что на этих спинах, на серой шинели, нашита заплата, похожая на бубновый туз. Понурые головы, серые шинели, кандалы и по всему ряду — бубновые тузы…

«Бубновый туз на спину…» — вспомнились слова Анны Ивановны.

Люди исчезли в конце улицы. Предрассветные сумерки стушевали их. Но звон железа, глухой и мерный, еще долго доносился до чутких Сониных ушей.

— Что там? — спросил отец спросонья.

— Ничего, — ответила мама. — Арестантов погнали.

Она велела Соне лечь в постель и закрыла форточку.

— Прозябла, наверное, вот и не спишь, — сказала она. И укрыла Соню сверх одеяла своей большой шалью.

Соня слышала, как она, ложась, вздохнула и прошептала:

— Не дай-то, господи, такую беду!

Наступило утро — и опять та же тоска. В школе у девочек только и разговоров, что о говенье, об исповеди. И говеть и исповедоваться было обязательно. Елена Петровна весь пост не могла играть с ними ни в какие игры: ни петь, ни играть постом было нельзя — грех. Туманных картин из волшебного фонаря тоже не показывали — грех. Уроков пения не было — грех. Бегать и громко смеяться во время перемены запрещалось — грех. Соня и Саша ходили обнявшись по коридору или садились на пол, играли в камушки. А когда кто-нибудь из девочек забывал, что идет страстная неделя, и начинал шуметь и шалить, Анюта Данкова упрекала их: