Любовь Воронкова - Детство на окраине

А теперь она их видит — вот они, эти воротнички! Вот для кого они стирались и гладились — для господ!.. И удивительно показалось, что раньше ей это и в голову не приходило. Тетеньки стирали и крахмалили кружевные рубашки, нижние юбки в оборках и в шитье, а носят их вот эти барыни… Вот как соприкасаются два мира: мир господ и мир простых рабочих людей. Такое открытие сделала Соня в эту быстро промелькнувшую минуту.

Экипажи мчались вверх, к Страстной площади — видно, спешили на Тверскую. Мостовая опустела, люди рассеялись. Мама и Соня быстрым шагом направились домой.

Дома в этот день было очень весело. Прыгали маленькие черные чертики в стеклянных трубочках, налитых чем-то зеленым. Верещали, внезапно вытягиваясь, «тещины языки». Под потолком качался на ниточке красный шар. Соня бегала из комнаты в комнату, разглядывала, кто что купил. У Кузьмича были две бархатные бабочки — синяя и розовая с серебром на крылышках — и малюсенькая коричневая обезьянка. Раида принесла яркий желтый с зеленым, вырезанный из топкой бумаги китайский веер и такой же бумажный китайский фонарик. Фонарик она повесила на окно, а веер раскрыла и пристроила на стену, около какой-то своей старой фотографии.

Больше всего покупок оказалось у Сони. И зелененькая птичка, и волшебные горошины, и шар, и «тещин язык»…

Она подкрадывалась то к отцу, то к Анне Ивановне или к Раиде и вдруг выдувала у них над ухом «тещин язык». И все вскрикивали от неожиданности, а потом смеялись.

Но самое интересное, самое захватывающее — это были ее волшебные горошины.

Мама дала ей миску с водой. Соня бросила в воду несколько горошин. И снова повторилось чудо. Серые горошинки расправлялись, превращались в цветы, в бабочек, в птичек и плавали на воде. Соня, не отрывая глаз, следила за их превращением. Она бросала горошину и ждала: а что будет из этой? И каждый раз появлялось новое, неожиданное. То вдруг домик с загнутыми краями крыши, то зверек, то веер, то деревце… Как это могло получаться? Наверное, тот китаец все-таки знал колдовство.

Соня сидела над миской и ничего не видела и не слышала, кроме своих горошин. А потом горошинки кончились, и все цветы, птички и деревца разбухли, расплылись и пошли на дно миски. И тут Соня услышала, что мама рассказывает о тех господах, которые ехали мимо них на гулянье — на Тверскую.

— Мам, а почему мы тоже не поехали кататься? — спросила Соня.

Все засмеялись.

— А куда бы это вы поехали? — усмехнулась Анна Ивановна.

— Куда все. На Тверскую.

— Все! Ох, батюшки! Так ведь разве туда все едут? Туда только господа ездят, наряды показывать. А вы в каких нарядах там появились бы?

— Нас бы с тобой городовой оттуда живо наладил, — сказала мама.

— Почему наладил бы?

— Эко ты, голова! — вмешался отец. — Почему да почему! Ну вот, забредет, например, курица в гусиную стаю, так они ее сейчас и защиплют и выгонят. Чужая, дескать, портишь нашу породу. Так и тут. Господа собрались, кататься поехали, а среди них вдруг молочница в косынке затесалась! Этого они не потерпят.

— А почему?

— А потому, что они господа, а мы простые; они богатые, а мы бедные; они знатные, а мы мужики, — с нетерпением сказала мама. — Если бы мы так вот взяли бы да поехали, над нами все смеялись бы. Тебе хочется, чтобы над нами смеялись?

— А почему смеялись бы?

— Потому что мы одеты плохо, потому что мы и сидеть-то на лихаче как следует не умеем. Потому что это господское дело на лихачах кататься, а не наше.

— А почему не наше?

Мама потеряла терпение:

— Ступай займись чем-нибудь. Вырастешь — тогда поймешь.

Хоть бы уж поскорей вырасти!

После этого пестрого, веселого праздника словно еще глуше, еще тоскливее стало на Старой Божедомке.

В доме было тихо. Все говели, ходили в церковь. Кузьмич не пропускал ни одной всенощной. Усталый, с черными руками, с закопченным лицом, приходил он с работы, поспешно умывался, поспешно обедал и шел в церковь. Каждый раз он звал с собой Анну Ивановну, но у нее каждый раз то голова до страсти болела, то до страсти болел зуб…

— Плохо тебе на том свете будет, Аннушка! — предостерегал ее Кузьмич и уходил один.

На последней неделе поста пошли говеть и мама с Соней. Батюшка в школе сказал, что говеть надо обязательно, что надо очиститься от грехов, и тогда бог все простит.

— Мам, а если кто человека убил, бог все равно простит? — спросила Соня.

— Конечно, простит, — ответила мама.