Лазарь Карелин - На тихой улице

Алексей замолчал, отчетливо припоминая свой недавний разговор с ребятами, когда совсем по-новому взглянул он на давно примелькавшуюся ему гомонливую жизнь двора, когда вспомнил свое детство. Внимание его привлек беспокойно заерзавший на стуле Иван Петрович. Увидев, что Кузнецов смотрит на него, старик, как школьник за партой, потянул вверх свою заскорузлую, с растопыренными пальцами руку.

— У вас вопрос, Иван Петрович? — спросил Алексей.

— Имеется, — поднялся дворник. — А скажи-ка нам, Алексей Николаевич, вот о чем… Как насчет телесных наказаний? Поясню. Если, скажем, созорничал какой-нибудь мальчишка — ну, стену там расписал или из рогатки по стеклам упражняется, так нельзя ли его вместо судов да пересудов слегка ремнем попотчевать? Попросту, на старинный манер? Как насчет этого, товарищ судья?

— Ремнем или метлой, верно? — улыбнулся Алексей. — Да, средства убедительные. И, надо сказать, проверенные. Помните, Иван Петрович, вы как-то, лет пятнадцать назад, попотчевали меня метлой по спине?

— Неужто попотчевал? — удивился дворник. — Вас, судью?

— Тогда-то я еще судьей не был.

— Экая оказия! — смущенно сказал Иван Петрович, — Ну, тот случай не в строку. А как вы вообще с этим вопросом — за или против?

— Как потерпевший, честно скажу — против.

— Так! — недовольно произнес дворник. — Так… А может, Алексей Николаевич, от той метлы по спине вы и человеком стали? Ведь в те времена горше вас озорника, почитай, на всей улице не было.

По рядам давно уже шел веселый смешок, и даже Настя, сидевшая все время с таким серьезным, озабоченным лицом, не выдержала и рассмеялась.

— Ну что ж, — смеясь вместе со всеми, сказал Алексей, — может быть, метла ваша мне и помогла. Коли так, то спасибо вам, Иван Петрович.

— Ладно уж, нечего смеяться над стариком! — с досадой сказал дворник. — Вопрос мой серьезный. Это понять надо, А ремень-то, он учитель, да еще какой!

И старик, провожаемый дружным смехом собравшихся в клубе жильцов, поднялся со своего места и пошел к выходу.

— Куда же вы, Иван Петрович? — окликнул его Алексей. — У меня вопрос к вам заготовлен, а вы уходите!

— Я покурить, — буркнул от дверей старик. — Отроду от ответа не убегал.

Он достал из кармана жестяную коробочку из-под карамели и, зажав между толстенными пальцами крохотный лоскуток бумаги, стал крутить папироску.

— Вот вы, Иван Петрович, говорили сейчас о том времени, когда я был чуть ли не самый большой озорник на всей нашей улице, — посмеиваясь, сказал Алексей, направляясь по проходу к дверям, где сосредоточенно слюнил свою самокрутку дворник. — Давно это было, лет пятнадцать назад, и многое переменилось за эти годы в нашей жизни, а вот двор наш каким был, таким и остался. — Алексей подошел к окну. — Посмотрите, — сказал он серьезно. — Всё те же кучи мусора по углам, те же развалюхи-сараи, темные закуты и дыры в подвал. И среди всего этого — дети!.. Вот разве только садик на бугорке — и вся новость за пятнадцать лет… Товарищи!.. — Алексей обернулся от окна, взглянул на мать, возле которой он сейчас стоял, мельком подумал: «Кажется, одобряет». — Можем ли мы мириться и дальше со всем этим? Разве не ясно, что в воспитании ребенка одинаково важно и то, как живет он в семье, и то, как воспитывают его в школе, и, наконец, то, как влияет на него улица. Да, именно улица, двор, где он играет с товарищами, где часто он предоставлен самому себе…

— Вот-вот — предоставлен самому себе! — порывисто поднялась Евгения Викторовна, маленькая седенькая женщина с энергичным, в мелких морщинках лицом. — Худо, когда мы начинаем устанавливать какие-то несуществующие границы наших обязанностей в деле воспитания детей: учителю — школа, родителям — дом. Тогда-то и образуется некая нейтральная зона, ничья земля, где часто не встретишь ни учителя, ни родителя. Тогда-то и получается, что главным инструментом воспитания в этой нейтральной зоне, которую мы называем улицей и двором, может стать метла дворника. — Старушка насмешливо глянула на Кузнецова. — Добро, если инструмент этот окажет свое благое влияние. Ну, а если нет?

— Совершенно верно, Евгения Викторовна! — громким своим голосом поддержала старую учительницу Мельникова. — Когда ребенок предоставлен самому себе, то он неизбежно идет на улицу, во двор, встречается там с дурными явлениями, подвергается дурному влиянию.