Лазарь Карелин - На тихой улице

Пробираясь к столу, установленному на невысоком помосте — сцене, Алексей дружески здоровался то с одним, то с другим из своих соседей или просто знакомых. Выходило, что почти все, кто был сейчас в клубе, знали его, а он знал их. Седоусый Иван Петрович, степенно поздоровавшись с Алексеем, испытующе посмотрел на него. Дворник сидел насупившись, молча, всем своим серьезным видом показывая, что разговор предстоит нешуточный и уж кому-кому, а старшему дворнику дома поговорить с судьей о всяких там беспорядках и озорстве просто необходимо.

Увидев Кузнецова, Лена крикнула ему через весь зал:

— Алексей Николаевич, прямо и начинайте! Чего уж вас объявлять, когда вас и так все знают!

— Прямо и начну, — бодро отозвался Алексей, хотя чувствовал себя сейчас не так уж уверенно.

Правда, заветные листочки с докладом были с собой, в боковом кармане пиджака, но читать доклад по бумажке Алексею не хотелось.

С первых же слов, еще не освободившись от притягательной силы разложенных на столе листков с текстом выступления, Алексей обратил внимание на Настю, которая сидела прямо перед ним, в проходе у сцены, и не сводила с Алексея доверчивых, внимательных глаз. И эти лазоревой чистоты глаза девочки, одарившей его таким полным вниманием и доверием, помогли Алексею найти верный тон для своей беседы, заговорить свободно и просто, без поминутного заглядывания в конспект. Когда он говорил о безрадостной участи детей бедняков на Западе, рассказывал похожие на страшные сказки были из их жизни, в глазах девочки сверкали слезы участия, а когда, увлекшись, говорил о том, какой заботой и лаской окружены дети в нашей стране, глаза маленькой приятельницы Коли Быстрова светились такой радостью, что и Алексею передавалась эта радость и он сам начинал чувствовать, что говорит хорошо, с увлечением.

Алексей сошел с помоста и стал рядом с Настей.

— А ты зачем здесь? — наклонившись к девочке, шепотом спросил он. — Ведь моя беседа хоть и о маленьких, но для больших.

— Мне нужно! — Настя запрокинула голову и твердо посмотрела на Кузнецова. — Очень! И потом, я не маленькая.

— Ну хорошо, Настя, — сказал Алексей. — Если так уж нужно, оставайся.

Рядом с Настей сидела бабушка Коли Быстрова. Лицо Анны Васильевны было печально, сложенные на коленях руки судорожно сжимали платок. Ока встретилась глазами с Кузнецовым и, здороваясь, кивнула ему. Алексей узнал ее, вспомнив, что часто встречал эту старую женщину во дворе своего дома, где она, сидя на скамеечке, неизменно что-то вязала, и что она приходится то ли по отцу, то ли по матери бабушкой Быстрову. Во взгляде ее Алексей почувствовал тревогу и нетерпение.

«Чего замолчал? О внуке, о внуке моем скажи. С ним то как быть?» — требовательно спрашивали глаза Анны Васильевны.

Да, теперь, когда вводная часть его беседы осталась позади, пришло время поговорить о самом главном, о том, что непосредственно волновало собравшихся здесь людей, — об их собственных детях.

— Наши дети… — заговорил Алексей, но уже не со сцены, а оттуда, где стоял, опершись руками о спинку Настиного стула. — Когда в райкоме партии посоветовали мне выступить перед своими избирателями с беседой на эту тему, я, признаться, сначала даже удивился. Казалось бы, есть столько важных вопросов, о которых надо в первую очередь поговорить с вами, товарищи. С этими вопросами вы обращаетесь к судье, к прокурору. Тут и большие и маленькие «заботы каждого дня: как разделить комнату, как обуздать разбушевавшегося соседа, определить право наследования или заставить нерадивого домоуправа починить крышу. Ну, а дети? Их воспитание, их судьба? Почему мы приходим в суд лишь тогда, когда думаем, что все общественные средства воздействия на ребенка исчерпаны, что суд должен наказать его — я говорю о детях, достигших четырнадцати лет, — и если не исправить, то хотя бы оградить от общества, которое не сумело правильно воспитать маленького человека?

Алексей поискал в зале свою мать, но так и не понял по ее мимолетному, едва задержавшемуся на нем взгляду, довольна она его выступлением или нет.

— Часто, очень часто мы не умеем вовремя рассмотреть опасность, — продолжал он. — Проходим мимо первых тревожных признаков, которые, если бы мы всмотрелись в них, помогли нам своевременно прийти на выручку подростку, сбившемуся, как это принято говорить, с пути истинного. Обратимся хотя бы к нашему двору. Мы привыкли и к шуму на этом дворе и к озорству ребят. Нас порой не удивляет даже иная хулиганская выходка какого-нибудь паренька. Мы терпимо относимся к услышанной на улице брани, без особых раздумий даем прикурить мальчугану папироску, равнодушно наблюдаем за уличной потасовкой. Примелькалось, вошло в привычку, перестало задевать наше внимание, вызывать протест. Вот тут-то и кроется основная наша ошибка, когда, говоря о воспитании детей, мы полагаем, что воспитание само по себе, а весь этот быт улицы и двора, который впитывают в себя ребята, сам по себе. Часто мы проходим по улице, через свой двор, обеспокоенные лишь одним: а нет ли вот в этой компании курильщиков или драчунов нашего собственного ребенка? Нет — и мы идем мимо, успокоенные и безразличные к тому, что делают чужие дети. Опять ошибка. Серьезная ошибка. Убежден, что нет и не может быть для нас чужих детей на улице.