Николай Богданов - Один из первых

— Чтобы вы вокруг него стояли, как стена!

Говоря это ребятам, мужики упрекали себя — сами-то они тоже ведь ещё не встали вокруг Ивана стеной, не застояли от происков кулака. Они ещё не знали всех Тришкиных происков, но понимали, что это он выживал Ивана из деревни, и теперь их мучила совесть, что они такое допустили…

Самих-то себя стыдить было неловко, и они попрекали ребят.

— Смотри-ка, городской-то что значит, — говорили они об Иване Гладышеве: — рабочий человек — дружный… Потому что у них там, в городе, на заводах этих, не каждый сам по себе, а все сообща работают. Без того завод-фабрика не пойдёт. Там… как его… это самое — коллектив! Вот что…

Разговоры о нашем отъезде не утихали в Лыковке весь день, до позднего вечера.

Вечером ребятишки, как всегда, собрались в ночное, теперь с ними поехала и Маша, она уже завоевала себе это право. Ребята её больше не гнали. А мать отпускала, видя, что лошадь она пригоняет сытой.

Проезжали мимо барских развалин. И вдруг Парфенька протянул своим лукавым голоском:

— Был бы пионерчик, он бы на клеверке остановился, а мы теперь, чай-ко, мимо проедем…

— Это почему проедем? — зло спросил Кузьма.

— Побоимся…

— Кто это побоится? — язвительно спросила Маша.

— Ты, да я, да мы с тобой!

После этих дразнилок Кузьма вдруг взъярился:

— Ты, может быть, да не я! А ну, слезай, кто не трус, приехали! — И он первый спрыгнул с коня и, стреножив, пустил его на клеверище.

За ним спрыгнула Маша… Ну, уж если девчонка не боялась, спешились и все остальные. Не отстал и Парфенька, любитель происшествий. Это он только подзуживал, подбивал, как всегда. Всегда любил он подбить ребят на какое-нибудь озорство, на какую-нибудь лихость.

И, надо сказать, это ему удалось, все ребята были злы и, явись теперь вражья сила, встретили бы её в кнуты и в уздечки. В концы кнута у многих вплетены свинцовые ружейные пули от волков, а в уздечках — железные удила.

Был случай — вот эти самые ребята волка, приведшего молодых поохотиться за жеребёнком, до смерти запороли. Ударили зверюгу по глазам, закрутили, завертели, окружили на конях, и кони его копытами и докончили…

Не успела у ребят остыть злость, что их заподозрили в трусости, как вдруг со свистом, с гиканьем явились незваные гости: Гришка Чашкин, а за ним батраки со всем табуном кулацких коней.

И сразу, не притворяясь нечистой силой, принялись гнать с клевера ребячьих лошадей. Вот как осмелела кулацкая сила.

Ребята вскочили как один и, не сговариваясь, кинулись в бой. И взяли Чашкиных в кнуты…

Гришка и батраки хлещут их коней, сгоняя с клевера, — таков приказ Трифона, — а ребята бьют по их коням, да больше по седокам…

Жестокая это была схватка.

Хоть батраки и взрослые парни, но мальчишек было много и в кнутах они были ловки. Митю так хлестнул кнутом Кузьма, что он грохнулся с коня на землю, да и подняться не смог. А Парфенька так дёрнул Федю за ногу, что он свалился на полном скаку и едва под копыта не угодил.

Гришка остался на коне один.

— Бей их! Бей! — кричал он, размахивая кнутом.

— Ишь ты, чего захотел — драться чужими руками! Нет, я в этой игрушке не участник! — проворчал Митя, скатываясь в канаву, чтоб затаиться.

А Федя, потерявший в темноте кнут и свитку и получивший пару жгучих ударов через тонкую рубашку, взмолился:

— Лежачего не бьют!

Почуяв недоброе, Гришка пустился наутёк, но уздечка, пущенная ему вдогонку ловкой рукой Маши, обвилась вокруг шеи, как змея, и бросила рыжего на землю. Мальчишки, не дав ему опомниться, закатали его в свитку и хотели отстегать как следует кнутами.

Но Парфенька предупредил своим лукавым голоском:

— Не изувечить бы… самосуд запрещается!

— А что же его, миловать, что ли? Коней-то наших за что порол?..

— Зачем миловать? Посадить его в склеп барский, пусть его постращает нечистая сила, — подал лукавую мысль Парфенька.

Ребята исполнили это с восторгом. Ухватив завёрнутого в свитку рыжего, они с улюлюканьем стащили его к барским развалинам и на кнутах опустили в глубокий каменный ящик без крыши, без входов и выходов. Там, в середине, стоял каменный гроб с трухлявыми костями, оставшимися от какого-то важного барина. Крышу из цинковых пластинок мужики давно разобрали, а стены склепа, опущенные в землю, остались.

Когда кнуты развернулись, Гришкина свитка раскрылась и он мягко скатился прямо в каменный гроб.

И, хотя он ни в бога, ни в чёрта не верил, стало ему тошно. Надрываясь от злости, он прыгал в каменном гробу и, топча барские кости, так кричал и ругался, что ему отозвался из дупла филин.