Николай Богданов: Один из первых

Вот она и заладила:

— Ой, не уезжайте, без вас не будет вкусненького!..

Тут дело, конечно, было не в одних язях. Дядя и тётка старались угостить свою городскую родню как можно лучше, и маленькая Стешенька никогда так вкусно не ела, как с нашим приездом.

Мне стало жалко девчушку. Простил ей все её ябеды и стал уговаривать:

— Да мы не сейчас едем… Мы ещё, может, рыбки тебе поймаем.

Мне было как-то не по себе. Как-то очень стыдно уезжать. И за себя и за отца стыдно. Словно мы струсили и хотим убежать…

Правда, я уже соскучился по дому, по Москве, по товарищам, которые теперь живут в пионерском лагере. Нестерпимо хотелось послушать, как радостно звучит утренний горн, играя побудки, как задорно гремят барабаны, собирая в поход.

Но как же бросить деревенских ребятишек такими вот несознательными? Ведь они теперь совсем уверятся, что есть нечистая сила и городские удрали, испугавшись водяных и леших! Нет, надо бы всё-таки остаться и доказать своё. Иначе это не по-пионерски…

А сказать об этом отцу я стеснялся и, утешая сестрёнку, всё приговаривал:

— А мы, может, и ещё приедем… И ещё пойдём рыбу ловить. И ещё будем тебя вкусненьким кормить!

— Да, кабы не водяные и лешие… — сердито тряхнул головой отец, — на рыбалку-то ещё разок сходить стоит… Этакие язи… Ну как поросята!..

— Может, червяков накопать? — с готовностью подхватил я.

Отец пристально посмотрел на меня, и глаза его затуманились.

А Никита хмурился, хмурился да вдруг как сжал свой кулачище, громадный, корявый, покрытый чёрными волосами, да как стукнул им по столу:

— Эх, брат, одолела нас нечистая сила! Скажи ты это в Москве там! Хоть Калинину, хоть самому Ленину… Видал, какие дела тут? Помочь нам надо, не то беда. Ишь ведь, до чего дошла вражья сила, родного брата из моего дома выживает! Ты ещё, Иван, всего не знаешь! Почему это моя баба заплаканная? А к ней вчера вдруг нищенка пришла, ворожейка-старушечка. В воду глядела, на ладонь шептала и знаешь, что предсказала? «Вы долго не горели… Вас огни-пожары миловали, святые угодники сохраняли… А теперь у вас здесь гость опасный, на шее у него огонь красный… Будет коли долго тот гость гоститься, не то амбар, не то сарай, а то и хата у вас загорится…» Вот ведь до чего старая карга могла договориться!

Я невольно пощупал свой галстук — уж не жжёт ли он шею?

Вот так история! И подумать не мог, что родню будут пугать даже пионерским галстуком.

Услышав всё это, отец побелел, закашлялся. Я подумал, что сейчас он отменит своё решение. Но, стиснув зубы, он посмотрел на скомканный носовой платок и проговорил:

— Утром едем на станцию, кровь не унимается… Проиграли мы это сражение, брат, приходится отступить…

О нашем отъезде стало известно по всей деревне в тот же час. Эта новость из дома в дом пробежала, как по телефонным проводам. Тётка — соседке, соседка — куме, кума — куму, кум — свату. И каждый на свой лад. И пошло — кто во что горазд!

Если в ближних домах хоть похожее на правду говорили, то в дальних такое сочинили, что и нарочно не придумаешь. Будто поссорились брат с братом. Иван заявил, что Никита его плохо ублажает, а Никита осерчал, что городской его объедает.

И многие любопытные пришли посмотреть, каков же будет отъезд… Не будет ли какого скандала-происшествия?

Пока конь поел овса да пока дядя Никита уладил телегу, вокруг уже собралась целая улица. Старухи и молодухи, старики и парни с таким вниманием наблюдали за каждым движением Никиты, как будто они впервые видели, как мужик берёт хомут, надевает его на лошадь, заводит её в оглобли, берёт дугу, всовывает оглобли в гужи, стягивает супонь, подтягивает чересседельник.

Никита делал всё это в мрачном молчании, при совершенной тишине среди зрителей.

Примолкли, наблюдая эту сцену, даже всегда неугомонные мальчишки.

Дядя Никита запряг коня, взбил постеленную в телегу солому, застелил её рядном — домотканой широкой холстиной. Положил в передок кошель с овсом для лошади. Бросил себе под сиденье свитку из грубо сотканной шерсти.

Попрощавшись в избе с родственниками, отец с трудом взобрался на телегу.

Я глаз не мог поднять на своих друзей-мальчишек. Да и мальчишки испытывали какую-то стеснённость, словно они плохо приняли своего земляка и он уезжает на них в обиде.

Вот дядя Никита, поправив на голове праздничный картуз с лаковым козырьком, который облупился от старости, задёргал вожжами, зачмокал, и лошадь стала раскачиваться, двигаться, готовясь дёрнуть телегу, которую ей явно не хотелось тащить в дальний путь. По всем сложным приготовлениям и по тому, что ей в неурочное время давали овса, хитрая кобылёнка уже сообразила, что предстоит тащить вот эту и без того тяжёлую телегу с двумя людьми и третьим людёнком в долгий путь, туда, где бегают шумно пыхтящие огромные чудовища и вместо ржания мычат, как бешеные быки…