Мара Будовская - Вечер в Муристане

Решили сидеть, пока не дадут сигнал отбоя. Говорить в противогазах не очень–то удобно. Получается какой–то бубнёж. Тут зазвонил телефон. Его мы тоже забыли принести, хоть он и беспроводной. Что делать? Идти за телефоном по зараженной газами квартире? Решили не рисковать.

Короче, плохо нас учили гражданской обороне.

Когда дали отбой, сбегали в бомбоубежище за радио и в гостиную за телефоном. В бомбоубежище сидел старший по подъезду и раскладывал пасьянс. Он и нас туда звал. Сказал, что Саддам не посмеет кинуть в нас химическую боеголовку. Но мы в бомбоубежище не пошли, а легли спать втроем в Сонькиной кровати. Полотов, собственник, лег посерединке. Он обнялся с Сонькой, а я — с противогазом.

Через пару часов опять завыло. Но радио уже было с нами. Пресс–секретарь армии, Нахман Шай, разговаривал с народом. Сначала сказал, что надо оставаться в противогазах. Потом посоветовал всем успокоиться и попить водички. В противогазе, что ли, ее пить?

Утром по улице прошла бригада стекольщиков. Еще ходили оценщики ущерба, но мы в них не нуждаемся. Подумаешь, окно вылетело. Новые стекла мы тут же заклеили крест накрест, как в фильмах про войну. Потом чета Полотовых завалилась спать. А я пошел прогуляться.

Все вокруг закрыто — город на чрезвычайном положении. Мирное население просят не покидать свои дома. Сказали, что ближе к вечеру откроют магазины, чтобы граждане запаслись провизией.

Пустой город принадлежит кошкам. Кошки здесь худые, мелкоголовые, вовсе не хорошенькие. Наверное, они остались еще от египтян. Машин почти нет. Воздух чистый, как в Йом Кипур. Пахнет морем. Я подхожу к дому Талилы. Ее окна, слава богу, целы.

Две вещи происходят со мной: непонятная война и непонятная любовь.

Ну вот, все уже привыкли к чрезвычайному положению. Город понемногу ожил. Все ходят по улицам, ездят в автобусе, сидят в кафе, неся на бедре картонную коробку с противогазом. Коробки эти покрылись надписями и наклейками. У Сони красуются вырезанные из газеты Саддам, Горбачев и пресс–атташе армии Нахман Шай. Полотов наклеил себе вырезанную из старого «Огонька» «Гернику» Пикассо. Я из того же «Огонька» вырезал плакат «Родина–мать зовет».

Спим мы втроем. Воду в ведре меняем раз в сутки. (Не считая одного случая, когда тревога затянулась, и Вадька туда пописал.) Все родители очень за нас переживают. Даже Натик звал переехать к Ломброзо, но мы отказались. Сам Ломброзо с беременной женой уехал в Италию. В его замке царит теперь скрипачка. Натику она надоела, но он, видите ли, не может бросить ее в военное время.

Я сжалился над Катериной и написал ей письмо. Понимаю, что из–за этой войны она на самом деле за меня волнуется. Письмо Тае у меня никак не выходит — правая рука отказывает.

Я погрузился в работу — у меня же есть ключ от офиса. Оказалось, что не все конторы в нашем здании закрыты. Работает банк. Открыто адвокатское бюро «Ротштейн и Гольдштейн». Сидит у входа охранник с пистолетом. Натирают полы уборщицы, забросив противогаз на ягодицы.

В конторе окна не загерметизированы. По крайней мере, сегодня я открыл окно. Талилы на кухне не было. В обеденный перерыв я вижу ее в наших коридорах. Очевидно, у адвокатов и банковских служащих аппетит не может отбить даже Саддам Хуссейн.

Днем обстрелов, как правило, не бывает. Cегодня, как раз в обед, завыло. Я бросился в бомбоубежище. Но сначала запомнил все файлы на компьютере — от попадания может выбить свет и тогда вся работа насмарку. Я бежал вниз по лестнице, когда прозвучали два довольно близких бума. Бункер уже закрыли, задраили герметичную дверь — я опоздал. Но не только я. В железную дверь о семи замках, рыдая, билась Талила. Упаковки с обедами валялись вокруг — печеная форель плавала в чечевичном супе, неподалеку высился лес фаршированных артишоков. Истерика — понял я. Где–то совсем рядом грянул взрыв.

Я подошел к ней, попробовал успокоить. Но, похоже, она решила разбиться насмерть об эту проклятую дверь. И разбилась бы, если бы не я.

Когда дали отбой, мы все еще целовались. Никогда не было у меня такого поцелуя и не будет. Думаю, от этого поцелуя Саддам должен вывести войска из Кувейта и зачехлить свои ракетные установки, Горби должен развалить СССР и уйти писать мемуары. Арафат должен удавиться на своей куфии в палестинскую клеточку.

Мы удрали оттуда, не дожидаясь, пока из бункера вырвутся голодные адвокаты.

У нее дома пахло чабрецом, укропом и горьким миндалем. Постель отдавала лавандой. После ускользающей Таи, с которой никогда не уверен, что она — это и на самом деле она, Талила казалась непреходящей константой, вечностью. Будто сначала была Талила, а уж вокруг нее создали остальную Вселенную.