Будовская Мара - Бабушка и Самородок

Это была корова, точно — корова. Кто же ещё-то? Я отчётливо представлял себе старый, патриархальный горийский пейзаж, стадо, погоняемое усталым пастухом, сперва, оставляя сразу несколько коров в каждой усадьбе, обходящее нижний город — там живёт местная элита, затем — поднимающееся в верхний, к босякам, к русским казармам, и тут уже коровы отделяются по одной, да и то не в каждый двор.

Вот одну из этих коров Самородок и увёл у зазевавшегося пастыря в пещерный город. Она, верно, мычала, хотела домой, доиться и спать, и спотыкалась на горных дорожках и оскальзывалась на мокрых камнях, а Самородок всё равно привёл её туда, и завёл в свою секретную долблёную пещеру.

А может быть, он привёл её с сбой из Тифлиса, исхудавшую и навьюченную тюками с нехитрым скарбом и хитроумными приспособлениями, всякими научными штуками, которые удалось достать на окраине Империи. Впрочем, тут, на окраине, уже тонул заскорузлыми пятками в летней пыли грядущий самодержец, жестокий и хитрый, с детства способный к языкам, с детства невесть почему заявляющий: «я — русский!», сын пьяницы Бесо и прачки Кэкэ. Этот несносный низколобый рябой мальчуган и нашёл убежище Самородка.

Я поселил Самородка в пещерном городе, потому что там ему самое место. Конечно, он не смог бы физически выдолбить пещеру практически на глазах у любопытного, относительно трезвого, ещё не уткнувшегося в телевизоры Гори. Но я допустил, что он смог её выдолбить, и оборудовать, и протолкнуть туда целую живую корову. Впрочем, чего это я так уцепился-то за эту корову? Пусть это лучше будет конь, или вьючный осёл. Нет, ладно, пусть конь. Конь, скачущий по горной дороге — в порядке вещей, в отличие от коровы.

А какая, собственно, разница? Речевого аппарата нет ни у коровы, ни у лошади. А над человеком, у которого с речевым аппаратом всё в порядке, Самородок не хотел ставить свои эксперименты. Он, как это ни странно, был из тех, кто боялся Бога, и всё время спрашивал разрешения. На каждый шаг к открытию, на каждый шаг после открытия. Просил Бога явить знак, если Ему этот шаг хоть чем-нибудь не угоден.

А Сосо, сын Бесо, убегал из дому подальше, чтобы пьяная ругань отца и тихий зов матери: «Сосело, сицоцхле!» не достигали его ушей. Он искал себе в пещерном городе подходящее убежище, и там набрёл на потайную, но без намёка на замок, дверь Самородка, и увидел эту самую корову. Пардон, не корову, конечно. Коня.

Самородок только спустя многие годы понял, что появление в его пещере сына сапожника без сапог и было тем знамением, которое он просил Бога явить, если что не так.

Мальчишка, умный не по годам, и склонный, как я уже говорил, к языкам («В языкознании знаете вы толк…», помните, да?), как раз собирался написать таблицу Морзе для грузинского алфавита. А русского Морзе он уже выучил по книжке, которую купил ему Давид Писмамедов, а может быть, Яков Эгнаташвили, одним словом, кто-то из богатых клиентов его трудолюбивой матери.

И вот он нашёл в бездверном, безоконном пещерном городе эту странную, раскрашенную под камень, дверь. И из-за этой двери доносился… ну, скажем, стук, стук копытом по каменному полу пещеры (раз уж мы договорились, что там стоял конь). Стук этот странным образом напоминал морзянку, морзянку русскую, а при расшифровке получалось чёрт знает что. Скажем, фраза, начинающаяся, как «точка; тире, точка, точка, точка», и далее по тексту — «т-в-о-ю м-а-т-ь». Сосо за расписной пещерной дверью слышит эту морзянку и всё понимает, только не понимает, кто же это, собственно, выстукивает такие слова. И, чтобы понять, он открывает эту дверь, и видит там, внутри, коня, выбивающего копытом все эти непристойности. У коня в загривке пропадают хирургически вшитые какие-то жилы и верёвки, другим своим концом уходящие в большой деревянный ящик, а на ящике сидит Самородок в дурацком пенсне, и дрожит от страха и неожиданности.

И конь смотрит на вошедшего Сосо, и выстукивает русскими буквами: «С-о-с-о, м-а-л-ь-ч-и-к-ъ м-о-й, п-о-с-м-о-т-р-и, ч-т-о э-т-о-т-ъ з-а-с-р-а-н-е-ц-ъ с-о м-н-о-й с-д-е-л-а-л-ъ!»

Мальчик, обалдевший от того, что чудесный конь знает его по имени, хоть и был не робкого десятка, но хотел унести ноги. Однако, ног не унёс, потому что был любопытен и ошарашен. И он произнёс по-грузински:

— Вина хар? Ты кто?

Было неясно, к кому он обращается — к коню или к поджавшему ножки на ящике пенснатому Самородку. Ответил конь:

— Это я, старый Дато. На той неделе мы с тобой, помнишь, раскланялись на базаре?